Алексей Новиков - Ты взойдешь, моя заря!

Марья Петровна сидела в будуаре перед туалетом.

– Ты до сих пор еще в беспорядке, – робко замечает ей Луиза Карловна. – Разве ты не выйдешь к гостю?

– Отстаньте, маменька! Мне, право, не до гостей. Деньги опять на исходе, а квартира почти не меблирована.

– Но мать твоего мужа обещала прислать солидную сумму.

– Вот и ждите, а мне все надоело.

– Но почему же ты ничего не скажешь Мишелю? В семейном доме должен быть порядок, пусть он напишет письмо домой.

Марья Петровна ничего не отвечает. Она смотрится в зеркало. И сколько времени можно жить, ютясь на Конной площади?

– Почему вы во-время меня не предупредили? – оборачивается она к матери. – Разве девушка может разобраться в своих чувствах?

– Но кто же меня спрашивал, Мари? Я ведь тоже думала, что у Мишеля богатое имение. А нам шлют одну провизию.

– Скучно, ох, как скучно! – стонет Марья Петровна. – Ну что вы, маменька, ко мне пристали?

– Я? – удивляется Луиза Карловна. – Я давно говорю тебе и твоему мужу: счастье нельзя строить на одной провизии. И дорогой сватье я говорила: «Не оставьте наших милых деток». Что я еще могу?

– И Сонька мне в голову вбила, – продолжает размышлять вслух Марья Петровна: – опера, опера!

– Ну и что же? Опера – тоже очень хорошо. Но для того, чтобы сочинять оперу, надо иметь что кушать и прилично содержать жену.

Марья Петровна попрежнему сидит перед зеркалом, а зеркало говорит ей, что такая красивая молодая женщина не должна страдать.

Из кабинета слышатся звуки рояля. Одоевский кое-что проигрывает.

– Воображаю, – говорит он, – как роскошно прозвучит все это в оркестре!

– Никакой роскоши, Владимир Федорович! Единственно богатство мысли может дать богатство оркестровых красок. Всякое злоупотребление идет от лукавого. А мы будем древней мудрости держаться: ничего слишком! Надобно постигнуть нрав каждого инструмента, знать, где ему место предоставить, а где убрать…

– Тебе бы, Михаил Иванович, не только музыку писать, но и ученый трактат об инструментовке обнародовать.

– А зачем же о музыке рассуждения писать? Музыку слушать надобно, – говорит Глинка и, видя недоуменный взгляд Одоевского, объясняет: – Был у меня дядюшка, который это говорил, а впрочем, дядюшка не совсем прав был. Надобно нам и о музыке писать, да начинать с азов!

Глинка перевернул несколько листов партитуры.

– Глянь-ка, Владимир Федорович, как я здесь смычковыми распорядился. Смычковым, полагаю, принадлежит главное движение в оркестре. Чем больше этого движения, этаких змеиных извивов смычка, тем прозрачнее звук. В смычковых главная сила оркестра… Но довольно! Вручаю тебе партитуру и прошу – суди наистрожайше… Кстати, Владимир Федорович, читал я твою новеллу о Себастьяне Бахе. Если гению и привелось бы остаться одиноким, разве он свернет с пути? Не свернет! Никакая Магдалина его не собьет. Иначе не стать бы Баху Бахом, не так ли?

В кабинет вошла Марья Петровна.

– Ты даже не предложил Владимиру Федоровичу стакана чаю, – с ласковой укоризной говорит она мужу. – Можно ли оставлять тебя одного?

– Нельзя, Машенька, никак нельзя! Да ведь я никогда и не бываю один. Ты всегда со мной.

Марья Петровна погрозила ему пальчиком.

За чайным столом Одоевский наблюдал за хозяйкой дома. В ней появилось нечто новое – уверенность в себе: смотрите, мол, как я хороша, мне все простится! Но взор Марьи Петровны был так ясен, а улыбка так чиста, что вряд ли когда-нибудь она будет нуждаться в прощении.

Одоевский наблюдал и думал: какое счастье, если рядом с гением будет стоять не заблуждающаяся Магдалина, а верная Мария! Но Владимиру Федоровичу не терпелось поскорее остаться один на один с полученной партитурой. Он вскоре уехал.

– Наконец-то! Хоть часок побудем вместе, – сказала Марья Петровна. – Когда ты кончишь свою оперу, Мишель, мы всегда будем вместе… Ненавижу ее, разлучницу!

– Давно ли, Машенька? А помнится, ты признавалась мне, что не знаешь, кого любишь больше: меня или оперу?

– Ты ничего не понимаешь в чувствах женщины. – Ее губы приблизились к его уху. – А если я тебя ревную?

Они долго просидели в гостиной.

– Как у нас хорошо! – Мари явно наслаждалась. – Не правда ли? Мы уже можем начать приемы.

– Если хочешь.

– Но как же можно жить без приемов, Мишель? Только надобно прибавить мебели в гостиной… правда?

– Тебе виднее.

– Да, конечно. За все отвечает хозяйка дома. – Марья Петровна делает паузу. – Но у нас почти не осталось денег, мой дорогой.

Деньги! Они исчезают с непостижимой быстротой. Только на днях Глинка написал Евгении Андреевне просьбу выслать хоть что-нибудь в счет обусловленного годового содержания. Он писал скрепя сердце, но утешал себя тем, что в последний раз затрудняет матушку неурочной просьбой.

А Мари, повидимому , еще только начинала устраивать свой дом.

Давно идет зимний сезон, а у Марьи Петровны состоялись только первые званые вечера. По просьбе жены, Глинка разыскал для нее даже захудалую смоленскую графиню. Стунеевы позаботились о военной молодежи. Хозяин был со всеми любезен и радушен, но не выходил из рассеянности.

– Что с тобой, Мишель? – тревожно расспрашивала мужа Марья Петровна после разъезда гостей.

– А что?

– Помилуй! Графиня спрашивала тебя о здоровье, а ты ей в ответ: «Представьте, понятия не имею!»

– Неужто? – Глинка смеется от всей души. – Неужто так и ответил? А ведь я, представь, думал, что она меня спрашивает, по обыкновению, о каких-нибудь смоленских земляках.

– Но что подумает о тебе графиня?!

– Ничего не подумает. Никогда она этим делом не занималась. К тому же и на ухо туга. А я, Машенька, в самом деле сам не свой.

Он замолчал и стал расхаживать по гостиной, заложив руки за спину. Ходил и что-то тихо напевал. Лицо его стало почти страдальческим.

– Тебе плохо, мой друг? – заботливо опрашивает Марья Петровна.

– Ничуть! С тобой мне всегда хорошо. Не обращай на меня внимания. Дело в том, что там, в опере, – он показывает на кабинет, где лежат ноты, – там, Машенька, происходят последние трагические события. Когда я слышу голос Сусанина, у меня останавливается сердце.

– Понимаю, все понимаю, – Марья Петровна участливо заглядывает в глаза. – Но ты ведь скоро, совсем скоро кончишь свою оперу?

– Как знать, Мари!..

На следующее утро Глинка сидел за письменным столом. Зимой в Петербурге совсем поздно рассветает и незаметно подкрадываются ранние сумерки. Сквозь замерзшие окна кабинета было видно, какие новые сугробы нагромоздила на Конной площади зима. Редко пройдет прохожий, а вьюга тотчас заметет его след.

Глинка зажег свечи. Раньше чем начать писать, долго сидел, погрузившись в себя.