Алексей Новиков - Ты взойдешь, моя заря!

– Кстати, кто она?

– Поэма, – объявил Левушка, – и совсем малолеткой досталась старому хрычу, состоящему в генеральском чине, однако, думать надо, не по ведомству Эрота. Обиженный Эрот не мог оставить без внимания такой несправедливости и послал в помощь старой кочерге лихого ротмистра.

– В том и состоит поэма?

– Нет, брат, к поэме я еще не приступил. Не могу объяснить тебе в точности всех подробностей сюжета. Видел Анну Петровну как-то в прежние годы в Петербурге Александр Сергеевич и влюбился, а потом, волею случая, она вновь явилась перед ним в Михайловском, когда плешивые запрятали Сашу в отчую обитель. И, надо полагать, он сызнова в нее влюбился, а от любви и родилась поэма. Так и быть, тебе прочту! – Лев Сергеевич подозрительно поглядел на Глинку. – Только не вздумай далее передавать. Предназначены эти стихи для «Северных цветов», взращиваемых бароном Дельвигом. А я, брат, ныне осторожен стал. Нельзя барону коммерцию портить…

Лев Сергеевич опорожнил бокал, откинул курчавую голову и проникновенно прочел:

– Каково? – спросил Левушка, окончив чтение.

– Это, брат, не только поэма, – сказал восхищенный Глинка, – выше поднимай, истинная музыка!

– Н-да!? – меланхолично откликнулся Лев Сергеевич. – Музыка, говоришь? А мне-то каково!

– А тебе что?

– Как что? По родству фамильных вкусов я тоже влюбился. – Левушка вдруг сконфузился. – То есть насчет какой-нибудь любовной родомантиды определительно сказать тебе не могу, однако волочусь напропалую. – Левушка застеснялся еще более, прикрывая смущение смехом. – И меня черт на рифмы попутал, должно быть, тоже по фамильной склонности. Дай слово, что немедля забудешь!

– И ныне, и присно, и во веки веков, аминь!

– Ну, наполним бокалы… Слушай!

– «Анне Петровне Керн».

Глинка впервые слушал стихи Пушкина-младшего.

– Это в самом деле ты, Лев? Не врешь?

– Я. – Левушка вдруг помрачнел. – А Александр Сергеевич знай одно твердит: «Ты, Лев, литератор, не поэт». – В его глазах сверкнула озорная улыбка. – Знаем мы их, критиков-зоилов! Сам, поди, ревнует…

– Известия от него имеешь?

– Нет. После торжественного въезда с фельдъегерем в Москву во время коронации – ничего нового. С царем, правда, Александр Сергеевич беседовал, но в министры не вышел и на каторгу, спасибо, тоже не угодил. Стало быть, остается в приватном служении у муз и граций и ныне празднует свою встречу с москвитянами… Ну, vale! [10]

Лев Сергеевич встал из-за стола.

– Собираюсь, Мимоза, в юнкера. Коли возьмут, махну на Кавказ, и черт мне не брат. А там старых знакомцев не занимать стать. Скучно без родомантид существовать.

– Пустое, Лев, твои родомантиды!

– Сам знаю… – с грустью сказал Левушка. – Ну, смотри, про стихи забудь, а то вернусь с Кавказа – голову прочь!

Левушка ушел. И опять потянулись дни в одиночестве и томлении, точь-в-точь как читал Лев Пушкин:

По первому снегу в Петербург приехал Иван Николаевич Глинка и, присмотревшись к сыну, только развел руками.

– Ничего в толк не возьму. Говоришь, здоров, а краше в гроб кладут. Не по службе ли обиды терпишь?

– Нимало, батюшка. Аттестуют с лучшей стороны.

– И никуда тебя более не звали? От подозрений очищен?

– Думать должно.

Иван Николаевич еще раз внимательно оглядел сына.

– В таком случае, друг мой, будем искать надежного медика. В том суть!

– Не только в том, – отвечал Глинка. – Не могу я, батюшка, смириться с безвременьем нашим и применения себе не вижу.

– Никогда и я не считал, что избрана тобой завидная должность, – по-своему понял сына Иван Николаевич. – Куда из секретарей движение получишь?.. А я тебе тоже не помощник. Нужда в деньгах окончательно одолела. Пришлось даже на Новоспасское закладную выдать. И если вскорости капитала не раздобуду, тогда, друг мой… – Не окончив мысли, Иван Николаевич энергично отмахнулся. – А коли денег со всем тщанием поискать, как их в столице не найти? Хотя, признаюсь, туго ныне кошели завязаны. В Петербурге, чаю, тоже на бунт оглядываются?

Новоспасский предприниматель был попрежнему неутомим, а на решения быстр. Начал было искать Иван Николаевич в Петербурге капитал, а попутно нашел для сына необыкновенного медика.

– Представь себе, друг мой, – объяснил он, – пользует сей знатный лекарь не иначе, как декоктами, и притом собственного секретного приготовления. А творит, сказывают, чудеса. Завтра ввечеру обещался сам к тебе быть.

Доктор Браилов прибыл без опоздания. Он исследовал пациента и, не объявляя диагноза, долго качал головой. В заключение сказал однако, что исцеление возможно и несомненно наступит, но не иначе, как после тридцати бутылок спасительного декокта.

Несмотря на прежние неудачи с медициной, пациент безропотно подчинился. Но что это был за декокт! Пряный, вяжущий на вкус, болотного цвета и гнилостного запаха. Целительное питье вызывало прилив крови к голове, от него на части разрывалось сердце, но Глинка мужественно пил декокт, считая опорожненные бутылки.

В тот день, когда он, лишась сил, едва мог откупорить новую бутылку, к нему заявился незнакомец.

– Привез вам привет от ваших московских друзей – Мельгунова и Соболевского, – сказал посетитель, – но, прежде чем вручить письма, позвольте рекомендовать себя.

И, назвавшись, Владимир Федорович Одоевский продолжал:

– Вчера еще состоял я в архивных юношах в Москве, сегодня вступаю в петербургский чиновный круг. А если угодно для справки, – с улыбкой заключил он свое представление, – принадлежу еще к княжескому роду и, по туманному свидетельству седой старины, состою будто бы в потомках Рюрика.

Глинка с любопытством разглядывал этого рюриковича, в то время как тот продолжал речь с сердечной простотой:

– Признаюсь, однако, Михаил Иванович, что сам я не очень верю в мифоподобную персону сего древнего предка. Во всяком случае прошу вашего расположения, которое надеюсь самолично заслужить.

– Не вы ли издавали в Москве журнал «Мнемозина» вместе с несчастным наставником моим Кюхельбекером? – спросил Глинка, когда они расположились с гостем в кабинете.

– Должен признать и этот факт, отрадный, может быть, на ниве отечественного просвещения, однако неблагоприятный для издателей. Впрочем, я никак не пострадал. – Гость замолчал, потом спросил доверительно: – А знаете ли вы, что творилось у нас в Москве?