Алексей Новиков - Ты взойдешь, моя заря!

– Не в том главное, Погодин, – быстро перебил его Шевырев. – Главное для таланта заключается в том, что он отвергает дурное в отечестве и, не найдя пищи для души, ищет изящного в иноземном.

– А как же сарафан и кулачные бои, описанные вами в столь поэтических выражениях? – вставил Глинка.

– Я пытался очертить, – снисходительно отвечал Шевырев, – ту русскую стихию, которая может и должна стать основанием нашей поэзии. Но сверх отечества физического у каждого артиста есть своя родина в высшем смысле слова. Сии бесспорные права принадлежат, по моему мнению, Италии.

– Но для ученых, – дополнил Погодин, – духовным отечеством служит ныне Германия.

– Позвольте, однако, господа! – заговорил наконец Киреевский. – Ведь разговор наш начался с народных песен?

– А превратился по обычаю в скачку вокруг света, – вздохнул Соболевский. – Вот они, тощие плоды ложной учености…

Народные песни уже не являлись более на ассамблее. И захоти Николай Александрович Мельгунов написать о них статью, никак бы не мог потрафить всем издателям «Московского вестника» и даже соредакторам его – Погодину и Шевыреву. Словесная баталия продолжалась до тех пор, пока не объединил всех заключительный пунш.

Гости разошлись. Мельгунов жадно пил воду и расспрашивал Глинку о впечатлениях.

– Славно у вас в Москве, – отвечал гость, – однако в рассуждениях не все ладно. Одни на Запад тянут, другие – вглубь веков. Кто из русских не любит Москву? Но зачем же, славя Москву, молиться только древности?

– А я ни с теми, ни с другими в ряд не стану, – отвечал Мельгунов. – Говорил тебе, что надо быть русским.

– И трудно? – улыбнулся Глинка. – Народ сфинкс?

– Дался тебе сфинкс! – рассердился Мельгунов. – Дерзнешь ли ты утверждать, что знаешь наш народ?

– Смею думать, что знаю, – не колеблясь отвечал Глинка. – И если бы пришлось с мужиками говорить…

– А я бы со стороны поглядел, – восторженный Сен-Пьер обнаруживал после ассамблеи неожиданную склонность к скепсису. – Вот, мол, братцы, – представлял он воображаемый разговор, – рекомендуюсь: душам вашим властитель, а государю моему титулярный советник…

Глинка от души рассмеялся.

– Нет, милый! Это тебе, актуариусу и фланеру, рекомендации нужны, а мое знакомство давно состоялось… Вот ты, Мельгунов, музыкальной критикой занимаешься, пусть так! А подумал ли, куда горячие ваши головы хотят жизнь повернуть? Я не о тех говорю, кто ранее рыдал над творениями Руссо, а ныне ходит по пятам за умствующими немцами… Любопытны мне сейчас те витии, которые славят Москву, а тянут в Московию…

– Я же говорил, что стою между этих лагерей, – отвечал Сен-Пьер.

– Можно и между двух стульев сидеть, – согласился Глинка, – да не завидна, пожалуй, та позиция. И стоять сложа руки не гоже. Пора бы вам, критикам, поближе присмотреться – стали у вас о песнях кричать: «Святая старина! Дедовы заветы!» А если и дедовы песни взять, неужто невдомек ученым москвитянам, что те песни нынче со внуками по-новому живут, а с правнуками невесть куда уйдут! – Глинка, сам того не заметив, давно расхаживал по комнате. – Нет! Древности за мудрое в ее наследстве поклонимся, а назад к ней не пойдем.

Мельгунов раздвинул шторы и распахнул настежь окна. За окнами стояли, притихнув, липы, позлащенные первым солнечным лучом. Хрустальный воздух был по-ночному тих и по-утреннему свеж. Сен-Пьер протянул руку вдаль.

– Я эти стихи от самого Пушкина еще в Петербурге слышал, – сказал Глинка, – а теперь их вся Россия повторит.

– Повторит, Мимоза!

– Только вы в «Московском вестнике» опечатками их испещрили… Эх вы, философы!

Москва! Москва!.. На тесных, но бойких улицах твоих легче дышится Михаилу Глинке. Горячее идут споры не только с однокашниками, но и с впервые встреченными людьми. И дни, недавно столь одинокие в Петербурге, летят неуловимой чередой.

Дружеские сходки следовали одна за другой. Собирались у Киреевских за Красными Воротами, у Соболевского на Собачьей Площадке, у Мельгунова… Сборища начинались по-московски – с обеда, а кончались поутру. И везде, где появлялся Глинка, к спорам присоединялась музыка.

Шестисотверстное расстояние, отделявшее древнюю столицу от резиденции Николая Павловича, благодетельно сказывалось во всем. Словно кончилось в Москве оцепенение, в котором пребывали мыслящие люди в Петербурге. Правда, над московскими журналами тяготел тот же чугунный цензурный устав. И в Московском университете точно так же, как и в Петербургском, до блеска начищенные пуговицы на студенческом мундире значили в глазах начальства куда больше, чем успехи в науках.

Но плохо ли, хорошо ли, московские витии ораторствовали каждый вечер. Они не были, впрочем, последовательны в суждениях, молодые москвичи. Профессор Погодин, например, выпустил увесистую диссертацию «О происхождении Руси». Диссертация не столько трактовала о происхождении Руси, сколько о варягах, якобы пришедших владеть Русью. Но, добравшись до варягов с помощью ученых немцев, профессор так ничего и не объяснил о происхождении русского государства, так и не догадался, что русская государственность сложилась без помощи незваных гостей. Раболепие перед варягами не мешало, однако, ученому мужу ратовать за словено-русские начала.

Московские витии из словено-россов единодушно питали недоверие к Петербургу. Там, на Сенатской площади, погибли скороспелые, чуждые народу замыслы, утверждал Погодин. Не то древняя Москва, колыбель, оплот и надежда русского народа. Не то первопрестольный град Руси, хранитель благочестия, ковчег мудрости, а самое главное – кладезь народного простодушия и смирения. Ревнители дедовых устоев готовы были видеть в Петербурге наваждение сатаны.

Но тут решительно возражали им московские философы, взиравшие с надеждой на Запад. Начинался спор, по-московски долгий и жаркий. Друзья-противники охотно ссылались на историю, на народ. Но как те, так и другие народа одинаково не знали, ибо предпочитали словопрения в уютных кабинетах и дальше московских гостиных не выглядывали.

Поклонники западной учености рассуждали о судьбах русского народа, оперируя Шеллингом и Фихте. Словено-россы, столь же упорно открещиваясь от живой действительности, взывали к старине. Замена туманных немецких формул декларациями о любви к Москве, к сарафану и даже к солянке по-московски не способствовала выяснению истины. Противники во мнениях охотно объединялись, впрочем, на любви к шампанскому. Шампанское пенилось, умы кипели, одна сходка сменялась другой.