Евгений Салиас - Свадебный бунт

— Это верно, — произнес Носов, вздохнув.

— Так зачем же. менять родное гнездо на чужое?

— Сам не знаю, Колос. Тянет меня опять второй раз уйти из Астрахани и на просторе погулять по свету, поболтаться, поглядеть, да послушать, чего в других пределах российских умные люди ждут. Здесь не с кем душу отвести. С тобой вот иной раз побеседуешь, с отцом Василием, а более не с кем. В Киеве аль в Москве я найду себе таких людей, которые, может быть, и меня уму-разуму научат. Может, говорю прямо, мир в душу вложат, примирят со многими дьявольскими наветами. Будет во мне, может, и примирение со всеми этими порядками. А теперь ни то, ни се. Порядки новые меня гложут, злобу поднимают, а ин, бывает, мысли мои самые кажутся мне наущением врага человеческого, что толкает меня на худое, губительное дело. Авось я, нашатавшись по людям, мир себе найду, покой душевный. Смирюсь или дьяволу душу продам. Смирюсь, вернусь, пожалуй, и заживу здесь тихо и первый буду московские указы исполнять и с Кисельниковым красно их расписывать и пояснять. Не смирюсь, тогда, как ты сказываешь, за топор, хоть одного или двух властителей пришибем, да прямо голову на плаху. А эдак вот, Колос, эдак, как теперь, не могу я жить. Все равно, долго не протянешь. Там казнят, а тут истомит, изгложет, исковыряет тебе все нутро, и тоже живо в могилу сойдешь.

— Так обожди хоть малость, ну месяц, два.

— Да это само собой будет. И чую, что Зарубин потянет канитель. Он мне, смотри, в полгода денег не выплатит, а то и совсем откажется. Тода скоро ли я нового покупателя выищу! Кто же в Астрахани может мой дом купить? Инородческий разве купец какой, хивинец, бухарец, что ли? Так ему в нашей слободе и поселиться не позволят. Иди в свою татарскую. А из наших православных кто купит? Сказали мне — новокрещенный Затыл Иванович дом себе подыскивает. Так мой ему не по деньгам. А уступить я тоже не могу.

— Нет, Яша, Затыл Иванович купить может, только не сейчас, а через полгода купит.

— Почему же так?

— А он, видишь ли, сказывали мне, должен жениться на Варваре Ананьевой. Женится, так не только твой дом, три таких купить может. А коли крещеный, так может и в этой слободе селиться. Только, говорю, обожди. Окромя Зарубина или Затыла, тебе и продать некому. Вот поэтому я и сказываю, что теперь тебе не суждено уходить, а надо обождать. Почем знать! Чему быть, того не миновать. А быть, братец ты мой, и быть в Астрахани смуте. Вот тебе мое последнее слово. Сказывают, что на татарской слободе одна гадалка колдует, что не пройти это значит еще десяти недель, будет явление, по коему…

— А ну тебя к шуту, дурак! — встал и рассмеялся Носов. — Все говорил дело, а тут вдруг у него гадалка…

Друзья весело простились, и Носов, оставшись один, пошел на другую половину дома, к жене и детям.

Жена посадского была из армянской семьи, давно поселившейся в Астрахани и перешедшей в православие. Женщина эта была очень красива, но очень простовата, так что даже не могла заниматься обыденными хозяйскими заботами, и всем в доме заведывала дальняя родственница. Сама же Носова сидела по целым дням, сложа руки, чаще у окна… У нея была одна страсть — смотреться в зеркало… И бывала она озабочена только тогда, когда вдруг находила на лице своем прыщик или пятнышко… Впрочем, на случай такой беды у нее были еще от матери переданные ей средства, притиранья и примочки. За то она была чрезвычайно красива своим блестящем цветом лица, оттенявшим большие черные глаза.

Одна особенность была у красавицы-армянки. Она веки вечные всем и на все всегда улыбалась. Эта улыбка не сходила с ее красивых губ даже и во сне… Носов обожал жену именно за красоту, но никогда не говорил с ней ни о чем по душе.

— Не женино то дело! — думал он про себя.

Барчуков времени не терял… Быстро выйдя из кремля Пречистенскими воротами, он пошел в самую дальнюю часть города, которая была пустыннее, но где высились самые просторные и красивые каменные дома богатых астраханцев из купцов. Дворянский квартал, т. е. одна улица с двумя десятками домов помещиков, была в противоположной стороне. Самые важные бояре и знатные люди жили в самом кремле, но их было всего семьи три, четыре.

Квартал, в который вступил Барчуков, отличался от других большими пустырями и огородами, которыми отделялись купеческие дома один от другого.

Скоро пред глазами молодого москвича появился тот дом, который в мыслях ни на минуту не покидал его, во время странствования за письменным видом. Большой, белый двухэтажный дом купца Ананьева стоял в глубине пустыря полудвора, полулуговины, огороженный кругом бревенчатым забором из барочного леса.

На счастье, будучи уже саженях в пятидесяти от дома, он вдруг увидел, что кухарка купца Ананьева, его хорошая приятельница, стоит за воротами.

Барчуков бросился бежать к ней, боясь, чтобы она не вошла и не заперла за собой калитки.

Это обидное обстоятельство едва не случилось. Баба Настасья, постояв за воротами, уже собиралась идти домой, когда увидела бегущего к ней молодца, который, вдобавок, машет ей рукой.

Улица была пустынна, и Настасья, хотя и была туга на мысли, сообразила, что неведомый человек бежит к ней.

Она обождала, пригляделась и ахнула.

— Степан Васильевич! Батюшки-светы! — вскрикнула она и оторопела.

Барчуков приблизился к женщине, радостный от нечаянной встречи, и, запыхавшись, вымолвил:

— Настасья… Здорово… Вот удача-то!

— Господи Иисусе! Степан Васильевич! Откуда? Как же сказывали нам все, что ты не вернешься, а пропал без вести, провалился?..

— Типун на язык тому, кто сказывал. Провалиться этому брехуну самому.

— Так ты жив живехонек! Скажи на милость!

И Настасья, разводя руками, закачала головой.

— Говори, говори, что — Варюша? Что у вас? Как дела? Все… Говори, не таи… Замуж она не… Ох, боюсь спросить!

— Слава Богу, родной мой. Слава Богу… Варвара, тоись, Климовна в добром здоровье. На чердаке запертая высидела месяц, на хлебе и воде. Похудала, захворала.

— Не замужем!?

— Какое тебе замужество! Ни в одном глазу нет… Она чуть не померла, плакучи по вас и по батюшке родителю…

— А что он… хозяин? Клим Егорыч?…

— Что ему? Здоров, слава Богу. Покудова дочку запертую держал в устрашенье, на чердаке, — сам темнее ночи ходил и все жалился. Под дышкой у его сосало… Говорил, помереть должен… от тебя то-ись, и от грубостев дочери. Ну, ходил, ходил, маялся, и свалился, и ноги протянул.

— Помер! — заорал Барчуков, как подстреленный.

— Что ты, родной! Тьфу, какое помер! Слава Богу, в добром здоровье. А был, то-ись, очинно не хорош и теперь не хорош. Рот соскочил… И теперь, стало быть, около уха приходится. А глаз один спит все, без просыпу… Да… А все это от потопления Варюшни приключилось ему.