Константин Бадигин - Кораблекрушение у острова Надежды

Степан Гурьев сразу все понял. Вспомнил, что читал про ветряные нагоны в книге морского хода.

— Сколь высоко нагоняет ветер, ежели во всю силу?

— Сажень, а другой раз и более. Всю жизнь здесь проплавал, знаю.

Кормщик прикинул на глаз, принес багор, разбитый на аршины и вершки, долго мерил и подсчитывал.

— Не должно морю затопить остров, ежели в сажень нагон, однако, ребята, спать не ложись, все может быть. На морском пути всякая дорожная невзгода приключается. Нам еще час продержаться, а там вода на убыль пойдет, — подбодрил он свою артель.

Мореходы знали, что произойдет, если море захватит остров. Волны поволокут коч по мелям, разломают его, тогда всем придет смерть, спасения ждать неоткуда. Проходящего судна в этих местах ждать нельзя.

Вода все поднималась. Волны снова захлестывали корму коча. И снова мореходы вытаскивали на угор свой корабль. Дальше ходу не было: коч стоял на самом высоком месте. Три четверти острова захватило море, и там, где недавно был песок, ходили свирепые волны.

— Степан Елисеевич, не пора ли нам смертные рубахи вздевать? — спросил Федор Шубин.

Это значило, что мореходы считают смерть очень близкой и неизбежной.

— Рано смертные рубахи вздевать. О живом надо думать. — Степан Гурьев понимал, что должен вселить надежду в сердца людей. Но как? — Выноси Николу — скорого помощника! — обрадованно крикнул он, вспомнив покровителя плавающих.

Митрий Зюзя ринулся в камору за иконой.

Среди мореходов бытовало поверье, что на море, где иной раз ждать нет времени, надежнее всего святой Николай. Если молиться богоматери и прочим святым, они молитву несут к богу и уже от него испрашивают милость. Никола — другое дело, ему «вперед милость от бога дана», и он по своему усмотрению может использовать ее без всякой волокиты.

По знаку кормщика, взявшего в руки икону, мореходы хором стали творить молитву. Никто не остался безразличным. Англичане, перепуганные, жалкие, вместе со всеми усердно повторяли слова молитвы. В ней коротко и ясно излагалось, в чем должен помочь Никола — скорый помощник.

Помолившись, люди еще долго стояли молча, вглядываясь в шумящее море. «Жизнь или смерть, — думал каждый, — жизнь или смерть».

— Когда приходит морская напасть, — нарушил молчание кормщик, — бороться с ней надобно весело, с надеждой, а не томить душу страхом. Беды терпеть да погибать помору не диво.

Мореходы были согласны с кормщиком, однако побороть себя трудно, у всех на сердце лежало томление…

— Их, их, их! — раздалось вдруг. Смеялся молодой холмогорец, ради моря отказавшийся от невесты. Мореходы вспомнили, как он рассказывал об этом на зимовке. — Их, их, их!

Аксак Малыгин смеялся, почти не переставая, останавливаясь лишь для того, чтобы глотнуть воздуха. Его безумный смех леденил душу. Таких диких воплей раньше никто не слыхивал.

— Аксак, ты чего? — не выдержал и тронул его за руку Дмитрий Зюзя.

— Их, их, их!.. — Парень перестал смеяться. Страшно выкатив глаза на морехода, он ухватился за вязаную рубаху Митрия. — Зюзя, Зюзя! Раздевайся, поплывем, скорее будем дома!

Митрий Зюзя испуганно отпрянул:

— Ума он решился, не выдержал…

— Их, их, их! — захлебывался Аксак. Его смех заглушал и шум моря и завывание ветра.

— Связать — и в камору: прыгнет в море, смерть для других приведет, — распорядился кормщик. — Смерти надо в глаза смотреть, не бояться. Море нас поит и кормит, а ежели придется, и погребает. Не мы первые, не мы последние, дедень и правдедень след следим.

Еще прошел час. Мореходы забрались на корабль и с надеждой смотрели на серое, покрытое белью холодное море. Волны рассыпались у корабельной кормы. Маленькая округлая возвышенность длиной двадцать, шириной десять саженей — это все, что осталось от острова.

В поисках пристанища над морем летали потревоженные чайки.

— Что велишь, Степан Елисеевич? — спросил Митрий Зюзя.

Все обернулись к кормщику. Внешне Степан Гурьев был спокоен. Но сколько он передумал и выстрадал за это малое время! Он хотел спасти верящих в него людей, но что он мог сделать?

— Как похочет бог, — тихо отозвался Степан.

Еще прошел длинный час. Вода закоротела и больше не поднималась. Наступило утро. Ветер ослабел и задувал порывами.

Большая вода пошла на малую, и море тихо, словно нехотя, отступило.

— Благодари бога, ребята, живы, — радостно сказал кормщик. — А теперь спать, завтра работы много.

Но мореходы, взбудораженные ночной тревогой, улеглись не сразу. Оживленно переговариваясь, они смотрели, как уходит море. Остров увеличивался на глазах. Небо стало выше и светлее.

Отступая, море оставило на песке водоросли, ракушки и всякую другую живность. Мореходы с просветленными лицами ходили по плотному, утрамбованному приливом песку.

Близ коча в углублении образовалась лужица, а в ней плескались рыбешки. От водорослей исходил привычный запах морского берега…

Но усталость брала свое, оживление быстро покинуло людей, и они, разойдясь по постелям, тут же засыпали.

Три дня и три ночи буйствовал ветер над просторами Студеного моря. Однако поморский корабль «Аника и Семен» стоял в удобном месте, и теперь опасность ему не угрожала.

Мореходы отсиживались на своем коче, прислушиваясь к реву разбушевавшегося моря и страдая от вынужденного безделья. Мыслями они давно были у себя дома среди родных и близких.

На четвертый день ветер внезапно утихомирился. К полудню над морем засияло теплое летнее солнце. Волны делались все ниже и слабели с каждым часом.

Мореходы давно стучали деревянными молотками, проконопачивая пазы паклей, и заливали их варом.

Кто-то затянул грустную песню:

Песню подхватили остальные. Она ширилась, разносилась все дальше и дальше над притихшим морем. Песня перенесла мореходов в двинскую землю, в родные дома.

Английские купцы выползли на песок и, усевшись на бочонки с соленьем, грелись под ласковыми лучами солнца. Зимовка на острове Надежды не прошла для них даром. Они обессилели, похудели, красные, помутневшие глаза слезились. Больше пострадал Ричард Ингрем. Он едва передвигал ноги, когда-то полные щеки ввалились, половина зубов выпала, и он шамкал губами, словно глубокий старик.

— Я сегодня видел во сне свою кухарку Прасковью, господин Ингрем, — сказал Браун. — Помните, вы хотели сманить ее к себе. Она превосходно пекла мягкие сдобные хлебцы.

— О да, я помню Прасковью. Но после зимовки у меня осталось совсем мало зубов, и боюсь, что мне нечем будет жевать эти хлебцы.

— Но я и не думаю отдавать ее вам, господин Ингрем. Она готовит очень вкусные обеды. После проклятой зимовки мне надо есть много. Вы посмотрите на мои ноги, они стали тонкими, как вязальные спицы.