Гюг ле Ру - Гибель Византии (сборник)

В тот же вечер донна Инеса попросила у отца разрешения съездить на родину, по которой она истосковалась, хоть на короткое время. Почтенный дон Гихар, любивший свою дочь и ни в чем ей не отказывавший, не противился ее желанию.

Кардинал Виссарион остановился во Флоренции, во дворце кардинала Франческо Кондальмиери. Он сидел в мягком кресле, в богато отделанной лепными украшениями комнате и устланной красиво сотканными коврами мантуанской и венецианской работы и перечитывал свитки, пред ним лежавшие, делая на полях свои пометки. Он был человек сорока с небольшим лет, но морщины на лбу и седина в бороде и волосах старили его. Кардинал был оторван от своих занятий докладом слуги, известившего его, что молодой синьор, назвавший себя Максимом Дукою, желает с ним видеться. Получив утвердительный жест, слуга удалился, а кардинал поспешно встал навстречу входившему Максиму Дуке.

— Мой дорогой Максим, какими судьбами! — воскликнул он, крепко обнимая молодого человека.

— Не судьбами, отец Виссарион, а своим желанием видеть тебя и засвидетельствовать добрые чувства к тебе отца моего, брата Николая и мои.

— Как это хорошо! Все это мне очень дорого. Я думал, что после этой несчастной флорентийской унии, я стяжал себе всеобщую анафему. Но Господь свидетель: я ратую и до смерти ратовать буду за мою погибающую родину.

Кардинал грустно опустил голову.

— О нет, отец Виссарион, только люди ограниченные делают это.

— Так, дорогой Максим, но между нами есть люди колоссального авторитета и достойные уважения; возьми хотя бы Марка Эфесского. Ну, да пока не будем об этом. Что достопочтенный кирие Константин? Стареет?

— Да, стар стал и слаб; все печальные события его мучат; хотя он молчит, но мы знаем, что он чувствует. Только библиотека дает ему спокойствие.

— Святые свитки старины! Он в особенности любил Иоанна Златоуста, Василия Великого и Фукидида. Помню, как мы с ним насчет Платона и Августина не сходились. — Кардинал воодушевился, вспоминая прошлое. — Ха!.. ха… — тихо смеялся он, — вашего Платона, — говорил Константин, — послать бы управлять государством Баязета. Разумный старик, ваш батюшка! — Кардинал опять задумался. — Ну, а что Николай, все такой же резкий рационалист, такой же стоик по убеждениям?

— Он такой же как и был, а отцу говорит: ну, что же, не будет Греции, поедем в Италию — ведь все равно нет ни иудея, ни эллина.

— Но есть блестящая культура, которая погибнет, — с глубоким вздохом произнес отец Виссарион. — Ну, а Андрей как? Славное, доброе, беззаботное сердце!

— Давно ли видел его. Отец зовет Андрея к себе, если не в этом году, то на следующий.

— Как же твои дела, дорогой Максим, остаешься верен себе, не женишься?

— Нет, не женюсь!

— Правда, правда, нечего указать детям впереди! Все-таки надо бороться… Отчаяние-малодушие…

— Отец, средства дай для борьбы, оружие дай в руки! Какая же это борьба, когда нечем ни защищаться, ни нападать.

— А Николай что говорит? Неужели то же, что и ты?

— Нет, он говорит оружие — деньги, крепость — деньги, армия — деньги и гарнизон те же деньги.

— А ты как думаешь?

— А я думаю, что деньги только временное средство и больше ничего.

— Вот я получил известие, — начал кардинал, оставив без возражения ответ Максима, — оно будто луч надежды. Король Владислав уступил настоянию кардинала Юлиана Чезарини. Мой теперешний начальник кардинал Кондальмиери, с папским флотом в Архипелаге, и пишет, что Мурад стянул все свои войска в Малую Азию, после заключения мира с королем Владиславом, и потому надо действовать скорее и решительнее, пока владения турок в Европе лишены защитников. Император Иоанн Палеолог действует, сообразуясь с общим планом. И, наконец, Искандер-бек, непримиримый враг султана, идет на соединение с королем Владиславом, он идет через Сербию, король которой Юрий Бранкович, конечно, будет союзником короля, потому что своим спасением обязан Гуниаду, и в короткое время соединится с поляками, венграми и румынами. Что ты скажешь на это?

— Я скажу, что король, заключив мир с султаном, не должен был подавать дурной пример нарушения договоров, что кардинал Чезарини не стоит на высоте христианской истины, если требует нарушения клятвы — все эти преступления решительно унижают звание воинов христианства…

— Остановись! — резко прервал его Виссарион. — Пойми, разве возможно упустить такую минуту, ведь тогда все пропало!

— Отец, я вот что скажу, — начал Максим, — мне часто казалось, что если Христос, будучи на кресте, после насмешек евреев, которые говорили: «сойди со креста, если Ты Сын Божий», вдруг бы сошел! Как бы это было торжественно! Полная победа Христа над ветхим миром была бы одержана. Но Христос не сошел, потому что принцип его учения был другой: тогда христианство было бы религией блестящею, религией славы и успеха, а не несчастных и угнетенных.

— Дитя мое, — болезненно произнес кардинал Виссарион, — то был Христос, у которого вечность впереди, но мы, ох, Максим… — кардинал как-то виновато посмотрел на своего ученика, — мы может быть спасем великую Византию. Эта мысль меня не оставляет, я для нее живу! Знаешь, Максим, я никогда не был честолюбив, но теперь… — Виссарион понизил голос, — напекая тиара для меня заманчива. Героев много: Гуниад, Искандер-бек, Альфонс V, король Владислав… папа многое может сделать.

— Отец Виссарион, я опять буду возражать, — сказал молодой человек. — Будешь папой, будешь считать первою обязанностью бороться с базельским собором, а второю — спасать Византию.

— Нет, нет, собору уступить надо — там блеск католического мира, там лучшие его представители.

— Не уступишь, отец, — недоверчиво возразил Дука.

— Но что говорить о несбыточном! Пока наша забота или спасти Византию, или перенести ее в среду другого народа, увенчать другой народ этим венцом древности и славы.

— Я боюсь, отец, что народы от этой чести откажутся; один скажет, снимите венец — слишком тесен, другой скажет — слишком тяжел; может найдутся такие, которые скажут, что он кровью пахнет.

— Ты, Максим, шутишь великими идеями! — несколько раздраженно проговорил кардинал Виссарион. — Я знаю только то, что от славного венца римского императора не откажется никто, хотя действительно не каждый его может снести.

— Я много слышал, отец Виссарион, хорошего о Флоренции, — начал Дука, желая переменить разговор, — в особенности о синьоре Косьме Медичи; слышал, что он стал во главе торгового мира Италии, и между прочим, хочет искоренить торг невольниками.

— Да, достойный муж, очень любит просвещение и искусство. У нас много образованных греков, если ты здесь поживешь, я тебя с ними познакомлю.