Гюг ле Ру - Гибель Византии (сборник)

— Это все отец Арсений — не я; молитесь о нем! — смущенно произнес он.

— А что, братец, умер он? — спросила Агриппина.

— Нет, я видел его недавно в Фессалониках.

— Ну, пойдемте, дети мои, я совсем потерял силы. Столько радостей, теперь и умереть можно; более счастливого момента не может быть! Мой славный малютка, мой крошка, — говорил старик, любуясь внуком.

Старый Дука совсем, повис на руках Николая и Елевферия, который перецеловался со всеми и плакал в три ручья; из всех сыновей Дуки веселый Андрей был его любимцем.

— Моя не наглядная, дочь, — обращался старый Дука к Груше, — какая красавица из стран гиперборейских, — ласково улыбнулся он ей, стараясь при этом идти скорее, — а Андрей, ох, разбойник! Какой же он молодец, правда, кирие Агриппина?

— Кирие, — скромно заметил Елевферий, — вы ничего не говорите, совсем ничего, а то больше устанете…

— Ах ты, старина, как же я могу не говорить!

— Я за вас поговорю, кирие, а то вы мне не даете слова сказать…

— Ну, говори, Господь с тобою!

Препирательство стариков всех очень забавляло.

— Да что уж! Я только хотел сказать… — Елевферий потерялся и не знал, о чем говорить, когда заметил, что все его слушают. — Я хотел сказать, что молодые господа все хороши, что таких на свете нет других, — окончательно запутался старик.

Наконец добрались до места, где отдыхал старый Дука. Около стола стояли скамейки и кресло. Старик опустился в кресло, дети разместились на скамьях.

Андрей заметил на столе конторские книги.

— И тут уже синьор Батичелли свои барыши сводит! — смеясь сказал он. — Ну, батюшка, — обратился он к отцу, — уж и актеры мы с Николаем, ты себе представить не можешь! Иногда бывает, что пользуясь тайно сведениями от Николая и зная все скрытые пружины торговой политики генуэзцев, устроишь превосходную операцию, но и сам испугаешься, как бы не узнали. Вот мы тогда с Николаем и разыграем комедию, отобьем друг у друга какое-нибудь крупное дело; а однажды в Палестре так даже лично виделись; — Николай-то ничего, он человек серьезный, ходит себе да разговаривает как Платон, а меня смех разбирает, того и гляди ни с того, ни с сего примусь хохотать. Однако, ничего, выдерживал, только губы порядком покусал. Мне в Тапе недавно предлагали консульство, намекая при этом, нельзя ли принять католицизм, но я уклонился от этой чести. Впрочем, с венецианцами легче; они так понимают у человека стремление к личной выгоде, что насчет происхождения и религии мало интересуются. Вот уж синьору Батичелли тщательно приходилось скрывать свое византийское происхождение.

— Ну, а как нашему главному счетоводу угодно? — спросил Николай. — Когда займемся составлением счетов?

— Завтра или после завтра, — отвечал Максим.

— Это дело может подождать, — возразил Андрей. — Хороший вечер, — вздохнул он, — давно, давно я тут не был.

Он осмотрелся кругом; солнце уже село, но верхушка старого замка была еще освещена. Старик Дука сидел в кресле и весело смотрел на болтавшего без умолку Андрея. Груша в стороне кормила сына. Максим задумался. Николай, полулежа на скамье, облокотился на спинку и с улыбкой на устах слушал болтовню брата, а Елевферий в стороне тихонько смеялся, посматривая на говорившего Андрея.

— Каждый камешек на этом замке мне знаком. А вот эта башня, — указывал Андрей, — серые камни, поросшие мхом, сколько раз я тут нос себе разбивал!.. Помню, карабкаюсь вверх, да вверх, вдруг выбегает мама; «ах ты, варвар», кричит она, «полезай назад»! Позвольте, кончу я, хоть до этого окошечка.

При этом воспоминании старик вздохнул и, набожно перекрестясь, проговорил:

— Царство небесное нашей доброй Пульхерии.

Дети последовали примеру отца.

— А то, помню, начнешь представлять Андрея Первозванного, возьмешь дубину, потому что в дубине-то вся суть, — это посох, без которого проповедник немыслим, и идешь в Скифию проповедывать христианство. А море! Боже мой, Боже мой! Сколько раз я там изображал Одиссея, Алкиноя, Посейдона, — страх!.. А Елевферий изображал Навзикаю… А Николай преважно, помню, начнет убеждать, что Елевферий совсем на Навзикаю не похож… а я ему: «Ну, ты будь Навзикаей, мне без Навзикаи нельзя, сам посуди!» А Николай с некоторым презрением говорит: «Э, что с тобой говорить»! Я, конечно, не понимал, что хотел выразить этим Николай, уже видевший в Навзикае женщину. А уж Максима, того, бывало, никогда не допросишься играть, он все читает или рассуждает; ко мне всегда так относился, что мне и в голову не приходило, что я старше его. Но больше всех я воевал с мамой, ей от меня покоя не было. Вот отца Виссариона, тогда еще совсем молодого человека, я порядком побаивался, и не понимаю отчего это. Желал бы я его повидать!

— А помнишь, кирие, как меня в свинью обращал? — заговорил Елевферий, давно уже собиравшийся вставить словцо.

— Да уж мы с тобой каких только людей, зверей и богов не изображали!

Все от души смеялись, для всякого эти воспоминания Андрея были дороги. Братья, собравшись около отца, вдруг почувствовали себя детьми; даже солидного Николая заставляли смеяться все эти пустяки, о которых вспоминал Андрей.

Между тем, принесли яйца, молоко, фрукты и вино.

— Ну, а что нового слышно в Венеции, Андрей, ведь ты венецианский гражданин? — спросил Николай.

— В области политики там решительно говорят, что Константин уже признан императором Византии; говорили еще про сватовство, именно, что Франческо Фоскари, дож венецианский, хотел выдать свою дочь за императора замуж, но тот отказался, потому что она не королевского рода; венецианцы, конечно, обиделись и Константин приобрел себе нового врага или, во всяком случае недруга.

— Да уж где тонко, там и рвется, — заметил Константин Дука.

— А слышно ли там о сооружении крепости на европейском берегу Босфора Магометом, как раз против той, которая была уже сооружена турками на азиатском берегу, — говорил Николай. — Я слышал в Бриндизи, что это обстоятельство окончательно повергло в уныние императора, и что он требовал разрушения крепости; но новый султан Магомет II отвечал, что он этой башни, которую назвал Бегаз-Кессень, то есть Головорез, не разрушит, и что император не имеет права предъявлять претензий, потому что его власть не простирается далее стен города.

— Это говорит варвар византийскому императору! — вскричал Константин Дука и с тоскою покачал головой. — А что, Николай, — спросил он, подняв голову, — ты много ездишь и много видишь, можно ли спасти Византию?

— Конечно, батюшка, можно. Турок, собственно, — горсть. Куда страшнее были татары Тамерлана и гуны Аттилы, но сама Византия спасти себя уже не может, а Европа, как тебе известно, единодушия не имеет, у каждого государства своя исключительная и крайне узкая политика. К тому же, вопрос религиозный играет некоторую роль, хотя, признаюсь, я этому мало придаю значения, — будь завтра греки верными сынами латинства, и все-таки латинцы ничего для них не сделают.