Александр Филимонов - По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо

К бойнице, в которую глядел Аким, подбежал мужик в шлеме, в руках — лук.

— Что, отец? Стрелы принес? Давай! — радостно закричал он. Схватил всю охапку, бросил наземь.

— Я сейчас еще принесу! — заторопился Аким.

— Носи, носи! А то вон — дров подкладывай да мешай в котле, мне недосуг! — крикнул мужик и, прицеливаясь в кого-то внизу, спустил тетиву. — Ага, съел? Больше не захочешь! — засмеялся он и тут же схватил другую стрелу.

Аким подбежал к котлу, стоявшему на треножнике, под которым на железном поддоне горели дрова. В котле, оплавляясь и закипая по краям, плавали белые куски смолы; тут же, возле стены, стояли бочки с нею. Схватив длинную лопатку, стоявшую рядом, Аким стал мешать пронзительно и свежо пахнущее, варево, подложил сухих дров. Увидел сквозь дым в нескольких шагах еще такой же котел, бросился к нему. Управившись с котлами, подбежал к лестнице — во двор, набрать еще стрел. Мужик, стрелявший из бойницы, крикнул ему вслед что-то одобрительное.

Из завала возле ворот шел слабой струйкой дым, — видимо, горящая стрела упала со ската и что-то внутри подожгла. Аким стал разбирать, обдирая ладони — рукавицы где-то потерял, — наконец увидел: тлел рогожный куль, а рядом, придавленный санями, топорщился ворох соломы, — видать, наваливая, забыли сбросить впопыхах. Сейчас займется, полыхнет. Много смолистых бревен. Аким потянул на себя тяжелое бревно, преграждавшее ему доступ к тлеющей рогоже. Неимоверная тяжесть будто поймала его тело в свои лапы. В глазах потемнело, внутри что-то надорвалось. Бревно нехотя отошло. Аким просунул руку, неслушавшимися пальцами подцепил рогожку, вытащил, бросил рядом. Рогожка вспыхнула зеленым пламенем. Не слыша своего тела, Аким затоптал огонь. Посмотрел удивленно. вокруг: все почему-то изменило цвет. Он собрал еще несколько стрел, сплевывая горячую черную слюну, что начала собираться во рту, и кое-как вскарабкался вверх по лестнице. Давешнего мужика возле бойницы не было. Много людей суетилось возле котлов, ковшами на длинных ручках черпали смолу, уносили к бойницам.

Как в тумане, Аким видел поганых, которые придвинули к самым воротам порок — длинное бревно с железным тупым наконечником, привешенное цепями к четырем столбам. Столбы крепились к широкой плоской телеге на колесах. На телеге, прикрываясь щитами, стояли люди и мерно раскачивали бревно, долбившее ворота.

К стенам бежали люди с лестницами, приставляли их, поднимались, падали под стрелами, дрались, крутились на снегу, обваренные смолой, и снова карабкались с криками, на миг показывая из-за круглых щитов свои злобные, с раскосыми глазами, нерусские лица. Уже покрыли поганые своими телами весь снег, но все так же кидались на стену, бросали веревки с крючьями, цеплялись, лезли и падали вниз.

Один крюк влетел в бойницу, возле которой сидел Аким, вгрызся в дерево, накрепко засел. Аким протянул слабую руку, попробовал расшатать — куда там! Вот сейчас поднимется поганый, с визгом набросится на него.

— Ну-ка, отец, поберегись, обожгу!

К бойнице подходил молодой мужик с ковшом. Аким обрадовался ему как родному, отодвинулся.

— Последышки остались, — сказал мужик. — Кончилась смолка-то, котлы пустые.

В бойнице мелькнула тень, и он, перехватив рукоятку поближе к ковшу, вылил смолу наружу. Тень пропала, и там завизжали.

— Не нравится, вишь, угощение-то, — вроде бы с сожалением покачал головой мужик. — Ну да ладно. А веревочку-то мы обрежем, нам тут веревочек не надо.

Он отбросил в сторону дымящийся ковш и вынул из сапога нож. Словно и не в бою находился, а у себя во дворе по хозяйству работал — просунулся в узкую бойницу, стал резать веревку. Дернулся раз, другой, третий — и затих, только посучил ногами напоследок.

Жгучая ярость охватила Акима. Он поискал взглядом, увидел топор, валявшийся возле мертвого монаха, и сделал попытку добраться до него. Ох, как захотела рука этого топора! Резкая боль внизу живота словно отрезала ноги. Он глянул — понял, что сидит и не может встать, а на грудь изо рта бежит черная струйка. Захотелось вздохнуть в полную силу, он вздохнул, поперхнулся, закашлялся, заливая черным пол перед собой. Приваливаясь к стене, Аким с сожалением подумал, что как следует откашляться так и не удалось — силы кончились.

Он уже не слышал, как прибежали от противоположной стены — за подмогой: там поганые перелезли через стену и прорубались к западным воротам. Пробьются к воротам, впустят внутрь все войско — тогда конец. Побежали туда, но мало кто. Защитников не хватало. Пороки половецкие уже прошибли ворота, там, снаружи, кипела толпа, готовилась разбирать завал.

Вот уже и на стенах стали рубиться. Сколь ни храбры монахи и мужики из окрестных сел, а все же их основными занятиями в жизни были труд да молитва, да и монастырь как крепость уступал любому городу, и враг превосходил числом многократно.

Вот насели четверо на одного русского, прижали к стене, зубами щелкают, а подступиться боятся: страшен топор в плотницкой руке, что столько дерева порубила за короткую мужицкую жизнь. Но умелы и хитры половецкие воины: трое вдруг замахиваются, отвлекают, а четвертый косо рубит сбоку кривой саблей. Смеются, довольные, оглядывают трепещущий труп. Нет, ничего с него не возьмешь — ни доспехов богатых, ни одежды, ни оружия. Скорей во двор надо, там вся добыча.

А уж во дворе монастырском их — тьма. Добивают последних монахов, волками кидаются на кладовые, выкатывают бочки с медом, тканое полотно режут саблями — делят, ловят коней, из-за них дерутся. Вот один схватил овцу за загривок, коленом прижал к земле, ножом вскрыл ей горло, приподнял, бьющуюся, припал губами, пьет. Вот потащили из покоев отца архимандрита богатые ризы, иконы византийского письма выламывают из серебряных да золотых, с каменьями окладов. Вот двое — каждый тянет к себе тяжелую от золотого шитья епитрахиль [21] Епитрахиль — одно из облачений священника, надеваемое на тело под ризою. , ругаются. Потом, видать, договорились и ножом ее пополам, оба довольны.

Две большие церкви посреди монастыря да одна поменьше, у дальних ворот. Изо всех церквей — пение и плач. Вот где добыча! Бабы, девки, наверное, и девчонок много совсем малых! А золота, серебра у этих русских в храмах — на всех хватит. Двери закрыты? Это ничего, вон уже и пороки подтаскивают.

В храме стоны и вопли: все молящиеся поняли, защиты им больше ждать не от кого. Когда раздался первый удар, толпа качнулась от дверей к алтарю, разом смяв весь немощный причт [22] Причт — священно- и церковнослужители одного прихода. и оборвав службу.

Добрыня обеими руками вцепился в старуху, а она прижала его к себе, гладила по голове спокойной рукой. Казалось, она одна сохраняла присутствие духа — как стояла на коленях, так не сдвинулась, суровая и прямая. Удары в дверь становились все страшнее, но пока они продолжались, продолжалась и жизнь, потому что двери не поддавались. Толстые дубовые двери, изукрашенные искусной резьбой. Но вот они рухнули. Визжащая толпа хлынула в храм. Старуху вместе со вцепившимся в нее Добрыней отбросили в сторону, как щепку. Начали выгонять из церкви женщин, срывали с них платки, вглядывались — нет ли в ушах серег. Найдя, вырывали с мясом. Так же отрывали от женщин детей, выволакивали, вязали, складывали в стороне.