Александр Филимонов - По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо

Всеволод ушел к себе повеселевший. Подозвал Юряту, который пристально всматривался в даль из раскрытого окна.

— Юрята! Вот как надо сделать. Перво-наперво воеводе сказать, чтоб открыл ворота. Даже не так: пусть ворота прикроет, но не накрепко, чтобы сломать легко было. Дружину всю во двор. Народ придет, ворота сломает — сразу у многих пылу поубавится. Сейчас князя Романа сюда, в моих покоях пусть отсидится. Не он им нужен, а Ростиславичи. Возьми человек пять, покрепче — ну, ты сам знаешь, кого взять, и будь при братьях. Остальные… — Всеволод задумался и решительно тряхнул головой: — Об остальных думать нечего. Их сразу выдашь. Ростиславичей же держи до последнего. Что-нибудь придумай, а я пока к народу выйду. Говорить стану. Может, и не придется брать грех на душу. По-другому не получится, будет бой с владимирцами — тогда никому несдобровать.

Юрята слушал, кивая. Ушел.

— Захар! — позвал Всеволод.

— Я здесь, государь, — прибежал кравчий.

— Беги во двор, к бретьяницам [28] Бретьяницы — хранилища съестных припасов. . Столы чтоб были наготове, скажи. Выкатишь меду пять бочек, когда знак подам, я на крыльце буду — увидишь. Еще чего-нибудь, ну — сам думай. Угощения надо много, гостей вон сколько!

Лицо Захара выражало облегчение. Раз речь зашла о столах с угощением, значит, дело обстоит не так плохо, как ему, трусоватому от природы, казалось.

Торопливо вошел воевода Кузьма Ратишич.

— Государь! Сюда направляется толпа, пешие все, с оружием. Я сделал, как ты велел.

— Дружине скажи: мечей не вынимать, не ругаться, стоять спокойно. Потом я на крыльцо выйду.

Убежал воевода. Всеволод подошел к окну, выходившему во двор. Сел так, чтобы его было снаружи не разглядеть, — немного сбоку. Оставалось ждать. Толпа горожан, ведомых тысяцким и боярами, уже приближалась к воротам. Над Владимиром плыл тревожный колокольный звон.

В ворота застучало множество рук, послышались крики. Толчок, другой, третий — и слегка задвинутый запор соскочил, распахнулись оба створа. Пришедшие, похоже, не ожидали такой легкой победы над воротами, поэтому во двор вошли не сразу, постояли, потоптались. Наконец решились — и потекли рекой. Бояре все были в первых рядах со своей вооруженной чадью. Копья, топоры, взятые на плечо. Многие в шлемах, кольчугах. Ну прямо готовое войско. Бери его и веди на кого хочешь. Пора выходить. Крики усиливались:

— Князя!

— Князя нам! Пусть послушает!

— Пусть Никита скажет! Князя давай!

Крыльцо дворца и все подступы к нему были заслонены плотными рядами дружинников. Они стояли спокойно, не двигаясь, и это их спокойствие не позволяло горожанам кинуться громить темницу. Ну что ж. Надо поговорить. В таком деле разговор нужен. Всеволод перекрестился и вышел на крыльцо. Помедлив, снял шапку, поклонился на три стороны:

— Здравствуй, народ владимирский!

В ответ сразу сотни шапок поснимались с голов. На великого князя жадно смотрели. Словно сама многоликая Русь, жестокая и родная, приступила к княжескому крыльцу и еще не знала, что делать — пасть в ноги властителю или не пасть. Опомнились, раздумали на колени падать.

— Князь! Выдай нам Ростиславичей!

— Выдай злодеев!

— Тысяцкий, тысяцкий пусть скажет! Никита, говори!

Тысяцкий, не снявший шлема, обратился к Всеволоду:

— Великий князь! Ведомо стало народу, что привезли сюда врага нашего, Ярополка. Много бед принесли Ростиславичи и. людям твоим, и тебе, княже! Не прихоть свою пришли мы тешить сюда, а правды искать. Выдай, князь, Ростиславичей! Ты нас знаешь, мы за тебя головы сложим. Честью просим!

Снова все зашумели, закричали, потрясая оружием.

— Князь! Выдай злодеев!

— Казнить их!

Всеволод поднял руку. Шум стал затихать. Все ждали, что скажет великий князь.

Стало почти совсем тихо.

— Слушайте, люди! Знаю все о бедах ваших, — заговорил Всеволод. — Ростиславичи много зла сотворили. И вы крепко бились с ними, и я вместе с вами бился. Но Бог не дал им погибнуть на рати! А сейчас они — пленники мои и ваши! Долг христианский мне велит не проливать их крови. А по крови они мне — родня. Но долг князя Владимирского велит мне отомстить за ваши обиды. Трудно мне решиться на такое дело. Я должен подумать!

И Всеволод, еще раз поклонившись народу с крыльца, вернулся во дворец. Поднялся в свои покои. Там он подошел к окну и начал наблюдать за тем, что происходит во дворе. Из окна ему хорошо была видна темница, окруженная плотным кольцом дружинников. Толпа народа, видимо озадаченная речью и внезапным уходом князя, начинала понемногу приходить в себя. Шум усиливался.

В дверь постучали. Вошел Кузьма Ратишич.

— Государь! Там князь Роман к тебе просится. Молит принять.

— Веди его.

Воевода ушел и скоро вернулся, впустив бледного князя Романа Глебовича. Тот, будто в забытьи, повалился на колени, стукнулся — даже не лбом, а будто всем лицом — в пол. Смотрел по-собачьи преданно.

— Не выдавай им меня, великий княже! Не выдавай!

— Видишь, князь Роман, — Всеволод показал пальцем в окно, — не я вашей смерти хочу. Народ хочет. Не думали вы с отцом вашим, князем Глебом, когда меч на меня поднимали, что ненависть такую заслужите? Теперь добились своего.

— Пощади, князь! Клянусь — ни мыслями, ни делом против тебя не встану! Служить буду тебе верно!

Всеволод подошел к образам. Выбрал Спаса Нерукотворного, пронзительно глядящего прямо в душу из золотого обрамления. Снял, приказал князю Роману подойти. Крикнул в дверь:

— Эй, кто там! Воевода!

Зашел Ратишич, за ним еще кто-то. Всеволод не глядел на них.

— При свидетелях клянешься ли, князь Роман, на образе святом не выходить из воли моей? Говори — пусть все слышат!

Как раз за окном толпа взревела. Князь Роман на коленях подполз к иконе.

— Клянусь, великий княже!

Крестился, жадно лобзал иконное светлое золото. Боялся поднять глаза на Всеволода, глядевшего так же грозно и величественно, как Нерукотворный Спас.

— Ладно, князь Роман, поверю тебе, — сказал Всеволод. — Кузьма! Спрячьте князя, заприте где-нибудь.

И, больше не обращая внимания ни на кого, поставил икону на место, перекрестился, подошел к окну.

Дверь темницы как раз открывалась. На пороге, подталкиваемый сзади, возник Борис Жидиславич — толстый, седой, растрепанный. Он сопротивлялся, но сила, толкавшая его в спину, двигала его легко. Видно, Юрята хороших помощников себе взял.

Толпа взревела еще громче. Дружинники, закрывавшие подход к дверям темницы, слаженно расступились, и Борис Жидиславич по этому проходу был с силой брошен в колыхавшееся месиво. Десятки рук вцепились в него. Он замотал седою головой, забился. Вот — будто провалился вниз, хватаясь за воздух, открывая рот в неслышном крике, но тут же начал подниматься, как бы расти над толпой, с багровым, изумленно выпученным лицом. Из округлого живота его и из груди вдруг, прорывая одежду, вылезло несколько острых копий, плеснуло кровью изо рта, раскоряченное тело бессильно обвисло. А уже по проходу тащили Глебова приближенного советника Олешича, замороженным взглядом смотревшего на толпу. Толчок — и скорее видимый, чем слышимый треск разрываемой плоти. Третьим появился Петр Дедилец, он вышел сам, его не толкали. Он мелко крестился й глядел в землю. Остановился на миг и, решившись, сам бросился в толпу.