Андрей Косёнкин - Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи

Остановившимся взглядом Александр глядел перед собой, не далее конского шага. Ясно было, что во Владимир татары пришли уж с добычей. Откуда?

«Не иначе, как из Рязани, — догадался Александр, вспомнив о вечной ненависти московичей и татар к пограничным рязанцам — Знать, попутно им было… Куда-то далее двинут?..»

К тверичам татары не приставали, только перед тем, как впустить их в стан, через который лежала дорою, дознались: кто такие да к кому и куда держат путь.

Наконец-то тучи, что давно уж сбираясь, клубились над городом, разразились тем неистовым грозовым летним ливнем, который всегда, как ни ждешь его загодя, оказывается страшнее и круче того, что можно было представить. Сначала пронесся ветер, вихрем поднявший сухую дорожную пыль, зафыркали кони, заполоскались с хлопом за плечами накидки, затем вмиг потемнело, будто без времени упала ночь, и вдруг, безо всякого дальнего рокота, что обычно идет издалека, в сухом еще небе грянул внезапный гром, от которого разом присели кони, готовые понести, и разверзлась бездна…

В город въехали под проливным дождем, под небесные громы и молнии. Грохотало немолчно, как в пущенной под гору бочке с каменьями. Огненные стрелы чертили небо, падали наземь, казалось, под ноги. Немощеная улица вмиг раскисла, зачвякала под копытами грязью. Во всем Владимире было темно и глухо, лишь белые, пронзительно белые очертания соборов вспыхивали на черном небе в синих сполохах молний…

— Свят, свят, свят!..

— Господи, спаси и пронеси грешных…

Чуждо и боязно было тверичам в пустом, будто вымершем славном городе Володимире, так очаровавшем их из заклязьминской дали. То-то и оно, вся-то жизнь — одна видимость того, чего и вовсе на свете не существует. Оттого и дается счастье лишь глупым, от рождения очарованным жизнью людям. Что видят они издалеча, тому издалеча и верят, не пытаясь приблизиться’, чего не знают они — того и знать не хотят, чего боятся — на то и молятся… Ан не от страха креститься-то надобно, но от любви!

На подъезде к княжьему двору неведомо откуда возникший хмельной татарин схватил под уздцы Александрова жеребца, шедшего впереди.

— Куда?! — гневно закричал Александр.

По чести сказать, он оторопел от внезапного ужаса и отвращения. Рука сама собой, помимо ума, потянулась к оружию. Еще мгновение — и татарин повис бы на поводе без головы. Но малое движение князя опередил Максим Черницын. Соскочив с седла, он подхватил татарина под грудки и понес его прочь с дороги. Но татарин крепко ухватился за повод. Видно, он столь опился, что уже и не соображал, чего делает. Спал, видать, на дороге, да промок от дождя, да проснулся от грома-то, а тут как раз конные, вот он и уцепился за повод.

— Пусти лошадку, мил человек, слышь ты?.. — ласково, как дите баюкая его на могучих руках, уговаривал хмельного Максим. — Пусти — не твоя! Слышь, чего говорю-то, татарская морда?..

Татарин же лишь мычал что-то по-своему, чего разобрать было никак нельзя, и упрямо тянул Александрова коня за собой.

— Пусти, слышь, ты, пусти, говорю! — Все так же держа его на весу, Максим перехватил руку татарина и так сжал ее в запястье, что пальцы его невольно раскрылись. После чего он отнес татарина в сторону и бережно опустил на землю.

— Поспи тут-ко малость, мил человек…

Татарин на земле более не копнулся, наверное, и впрямь уснул.

Вроде бы простое происшествие, ан и от него у Александра мурашки пошли по телу.

«Да что это со мной, право слово! — удивился самому себе Александр. — Робок стал, точно мышь на жите! Ить, не чужое иду просить!»

От свирепого проливня, что и не думал кончаться, одежа вмиг промокла до нитки, мокрые порты липли к ляжкам, суконный охабень набряк от воды и отяжелел, будто панцирь литой, дождевые струи с него скатывались, как с ведра. От холода, от волнения ли перед встречей с отцовым убийцей на Александра напал такой озноб, что зуб на зуб не попадал. Еще до грозы надо б было пересесть в крытый возок, как и советовал отец Прохор, да неподобно показалось Александру въезжать в чужой город в возке. Вот и вымок как курица. А теперь уж поздно было прятаться от дождя. Да и кончился долгий путь, встали кони перед высокой каменной загородой княжьего терема.

Прокричали перед запертыми воротами, чтобы отворили.

Ответили не враз.

— Экое лихо! Кого принесло-то в такую непогодь?

— Тверское посольство!

— Экое лихо! А кто ж в послах будет?

— Князь холмский, княжич тверской Александр Михайлович со владыкой ростовским Прохором и с боярами!

Ворота перед тверичами открыли, но на двор не пустили. Сказали:

— Побудьте покуда тута, — и ушли на доклад.

Княжий двор пылал огнями, у великого князя, видать, шла гульба. Несмотря на дождину, по двору скоро шмыгали люди — питье ли тащили, съестное ли; за шумом дождя и ветра глухо слышался из дворца тот особенный, праздничный гул, который без песен и гуслей сразу узнаешь издалека — гуляют…

— Чего это он празднует-то? Чай, еще не Успенье?.. — удивился Максим Черницын.

— Али нечего ему праздновать?! — усмехнулся в ответ Александр.

Не чаял он, что за одним столом на пиру окажется с убийцей отца. А к тому, видать, дело шло: гульба во дворце будто еще сильнее взъярилась — ударили накрачеи по бубнам, загундосили рожечники, заплескали по струнам гусельники, закричали девки пронзительно, славя великого князя Юрия Даниловича. А на дворе дождь ярился все гуще, от ветра косо бил по спинам и головам, проникая за шиворот.

Когда бы было светлей, видели б люди, как побелел и даже будто заострился лицом от злого напряжения Александр.

«Неужели придется испить чашу из одной братины с Юрием?.. Тьфу ты!.. — От одной мысли о том бессильная ярость перехватывала горло, и зубы еще пуще выбивали ознобную дробь. — Господи, пронеси!..»

Вот и началось нестерпимое душевное мытарство, какого нипочем не вынес бы Дмитрий, потому-то здесь теперь был он, Александр, а не Дмитрий, но как ему, Александру, не уронить себя в том нестерпимом мытарстве?

«Коли позовет сейчас, скажу ему: не пировать я к тебе шел, Юрий Данилович!..»

Однако тверичей звать к столу не спешили. И от того тоже было не по себе Александру. Истинно: куда ни кинь — всюду клин…

Спустя время, за которое много можно было доброго совершить, не говоря уже о худом, вышел к воротам явно нетрезвый московский дьяк Прокопий, по прозвищу Кострома, и, нарочно глумясь, усмешливо передал слова Юрия о том, что, мол, великий князь в ноги кланяется ростовскому святителю, однако ныне в гости его не зовет — не ко времени, мол, много за столом у великого князя гостей иной веры, а, ить, всем ведомо, сколь строг и непочтителен к чужеродцам отец Прохор, али не так что сказал я, святой отец?..