Андрей Косёнкин - Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи

Более года минуло с той поры, как сменила княгиня кичку да атласный убрус на черный, вдовий повойник. Бело-розовой кипенью отцветших тверских садов новое лето взошло. Но нет в ее сердце покоя, только тревога да боль. Да и как не болеть ему и не тревожиться, когда сама жизнь округ всякий миг так непрочна, точно истончавшая пряжа на прялке…

По-прежнему нет в ней сильнее желания, чем желания укрыться от горького света, от мимолетной его суеты за монастырскими стенами, там, в постриге причаститься иному, средь Божиих невест, сестер-постниц, найти последнее утешение, да знает княгиня: не вправе она и на то; видать, и впрямь суждено ей стоять негасимой свечой на мраке и холоде, покуда достанет сил иль не избудут земную муку те, кто ей дорог.

«Спаси и помилуй их, Господи!..»

Не только ради спасения своей души, но милости ради к сынам, постом и молитвой крепит жизнь княгиня. Да мыслимо разве и день-то прожить на этой земле без Божиего милосердия?

Как он то и загадывал, вновь пришел по тверские долги Моисей-жидовин. А с ним уж не полутысяча бесермен, про которых и сами татары бают: мол, семеро одного не боятся, но бек Таянчар с грозным войском в пять тысяч голов жадных до добычи татар.

Предупреждал жидовин: не откупитесь! И то, знали, на что шли. Впрочем, в Орде русским долгам визири всегда свой счет ведут. Сколь ни плати и как ни спеши, все одно в срок вернуть не поспеешь. А там, глядишь, в ханском учете наново да втридорога тот долг возрастет. Ныне Таянчар за долги Кашин взял на правеж…

А от Костромы к тому же Кашину Юрий выступил: надеется ли, что Таянчар возьмет его сторону, сам ли великую силу собрал на Тверь?..

Каково-то с ним Дмитрий уладится? Днями, на Аграфену Купальницу [12] Аграфена Купальница — день мц. Агриппины. Начало купания — 23 июня по ст. ст. , ушел он с полками навстречу Юрию.

«Царица Небесная! Ты ли мук моих не поймешь? Встань Заступницей Дмитрию!..»

— Матушка, матушка! Скорее, скорее! — В покои княгини, убранные с монастырской строгостью и вдовьей простотой, легким ветром влетела девочка.

И правда, на месте, где у других-то жен груди бывают, под сарафаном лишь малые бугорки налились: то ли крыжовник-ягода крупный вызрел, то ли июньские яблочки в малый плод завязались. Видать, от бега тяжелая, богатая кичка с серебряными витыми кольцами поднизей сбилась набок, чуть не валится с головы, на белом, ангельском личике, как синие литвинские озерища, глаза, а в них — ужас.

— Скорее, скорее, княгиня-матушка!..

Анна Дмитриевна бережно донесла до плеча двуперстие, положила поклон, затем поднялась с колен, на которых стояла перед домашним иконостасцем, заправила волосы на висках под повойник и лишь после того оборотилась к вошедшей:

— Да что случилось-то? Али горим?

Дрожа губами, готовыми к плачу, девочка отчаянно замотала головой.

Сердце сжалось привычным предчувствием жуткого.

— Да что, Маша, сказывай!

— Солнце затмилось, матушка!..

От начала лета стояла сушь. Малые речки и водные колоужины высыхали до дна. Зайцы забегали в деревни [13] Существовала примета — заяц пробегал по деревне к пожару. — боялись пожаров. Жаворонки и те в поднебесье звенели жалобно. Злаки, взошедшие на полях, желтели до срока, не успев налить колоса. По церквам служили молебны, священники с песнопениями и кадилами обходили хлебные обжи, под вой баб кропили иссохшую землю святой водой, просили у Господа послабления. Но дождика не было.

Ждали войны…

Солнце палило нещадно, Пыльная взвесь желтой стеной висела над войском, вытянувшимся от головы до хвоста огромной, неохватной для глаза змеей. Под багряное знамя князя собрались воедино полки ото всех тверских городов. Верхами шли зубцовская, микулинская, холмская, вертязинская дружины, в челе — напереди, разумеется, Дмитриева; по Волге ладьями плыла тверская пешая рать — самые изрядные лучники да посадские мечники, ниже по течению на своих трех ладьях примкнули к ним коснятинские копейщики — и малым числом те копейщики составляли знатную силу. От века уж так повелось, что мало кто лучше коснятинцев умел биться копьями. Глядеть-то на них и то берет оторопь, когда, изрядивщись по-литовски — в два ряда, они тычки свои выставят. В первом ряду стоят те, кто поприземистей да грудью пошире, и копья у них, точно легкие сулицы, длиной не более чем в сажень; второй ряд вершат те, кто ростом гораздо удался, и копья у них куда как ухватистей. Ежели первые язвят из-под низу коней, бьют их своими тычками куда ни попадя: в шеи, по мордам да по глазам, то вторые из-за спин первых да с их плеч тяжелыми, прогонистыми копьями всадников достают. А на головах шишаки железные, по телу броня не кольцами льется, но ребристыми, чешуйчатыми пластинами топорщится, налокотники на руках и те вострой заточкой кончаются… Чистые ежики эти коснятинцы! Видал Дмитрий, как под Бортеневом те копейщики дикую Кавгадыеву конницу треножили…

Ах, как бы любо-то было Дмитрию сшибиться ныне с Юрьевыми полками! Ах, как бы оттянул руку-то он мечом! Сколь раз видел ту битву Дмитрий во сне, сколь раз грезил ею наяву, сколь раз в той битве настигал он отцова убийцу и непременно в горло, в глотку вгонял ему меч по самую рукоять… Ан близок локоть, да не укусишь!

Дмитрий не боялся войны. Более того — ждал ее, хотел ее, как ждут и хотят желанное. Ни на миг не сомневался он ни в силе своей перед Юрием, ни в своей правоте. Но так уж треклято сложилось, что и в войне был не волен князь. Знал он: Юрий уйдет от битвы, а он не вправе первым напасть на великого князя, не вправе, потому что ныне не ради мести ведет он полки, но для того, чтобы вернуть в Тверь достоинство великокняжеской власти.

Та власть над Русью истинно Богом была отцу поручена. Тому не счесть доказательств, главное из коих хотя бы и в том состоит, что только при Михаиле впервые за многие годы русские увидели себя равными перед татарами. И вот окаянно, безбожно, по иноверной магумеданской воле, через ложь, через кровь отнята эта власть. Если бы сам Узбек трижды повелел Дмитрию покориться Юрию, трижды бы он его и ослушался. Волен царь в его жизни, но не волен в чести его. Так бы оно и было! Знает Дмитрий, что пусты перед ним гнев и милость Узбековы, но… Кто другой вернет на Русь власть, что ей Господом заповедана? Он в роду старший, и, знать, пока некому, кроме него.

Да ведь если по чести-то жить, так и не было б проще: ныне разбил бы он Юрия, воткнул ему в горло меч и тем одним и власть вернул, и отчую кровь отмстил. Однако перевернулся мир! Нет в нем места ни чести, ни правде, ни русским законам. Да и как им остаться в этом безбожном мире, когда давно уж, от прихода Баты, переменились и сами русские. Из-за вечного страха, из-за бедности да нужды, из-за рабской приниженности сменили они отвагу, прямоту и великодушие на татарскую хитрость и ложь, не понимая, что та хитрость одним лишь татарам и служит на пользу. Из глупой зависти и нелепой вражды князья русские варят друг на друга отраву, а хан той отравой их поит да смотрит потом, улыбаясь, как в бешеном помрачении губят они друг друга…