Анатолий Субботин - За землю Русскую

Неподвижны очи старца. Кажется, читает он где-то, в далекой синеве неба, голубиные слова и складывает их в большой стих. Время от времени голос старца прерывается тоненьким подголоском поводыря:

Отстояв обедню, шествует Пискуплей боярин Стефан Твердиславич. Размяк и притомился он от долгого стояния. Важен боярин, ни туда, ни сюда головы не повернет, слова ни с кем на пути не молвит, — тешится он своими думами. А о чем думать боярину, как не о хоромах богатых, о вотчинах дальних и ближних. В вотчинах у него ловища на красного зверя; ржи, ячменя, тонкопрядого льна угодья. Холопы и половники — женки и мужики — хлеба собирают, зверя ловят, борти ищут. Зерно, лен и холст, мед и воск, меха, смолу, крицы железные везут из вотчин обозные в Новгород. Вокруг хором Стефана Твердиславича на боярской Пруской улице частокол что город; терема срублены из валдайского дуба, рундуки у теремов резные; гридница в хоромах — другой лучше ее нет на Великом Новгороде. В медуше — бочки с медами вареными и сычеными, с заморскими мальвазеями; в кованных железом сундуках — казна и узорочье, меха лисьи, бобровые, темнокуньи. И свои и заморские торговые гости жалуют на двор к боярину, торгуют и берут добро. Пол-Новгорода в долгу у боярина. Как же ему не смотреть свысока на людей, не потеть в тяжелой шубе лисьей?!

— Калачики-калачики, пряжье рассыпчатое! Дай калачик, болярин!

Поднял очи Стефан Твердиславич — на пути перед ним Прокоп.

— Приходи в хоромы, юрод, лопотину велю дать!

Рыжий Якун, завидев боярина, широко распахнул ворота. На дворе встретил поклоном Окул, проводил на крыльцо. Стол убран в гридне. Стефан Твердиславич, как вошел, наперво осенил грудь перед темным ликом «Премудрости», снял шубу, бросил на руки холопу.

На столе, посредине, возвышается медная братина с медом крепким; в ней без малого полведра. Вокруг братины пироги; слоеные, сладкие, луковые. На огромной тарели плавает в жире бок копченого осетра, рядом — разварной карп, окорок вяленой; подальше — «рябь», жаренная в сметане, сыр белый, похожий на ком снега, горой — медовые калачи.

Стефан Твердиславич не сразу принялся за еду. Он поднял братину, осушил добрую половину. От питья кровь бросилась в голову. Подвинул к себе осетра и принялся за еду. Ел не спеша, облизывая пальцы; а чтобы не пропала охота, заедал снедь головками чеснока.

С лица градом льет пот. Боярин снял пояс. Попробовал Стефан Твердиславич и пироги, и окорок, и медовый калач… Еле дотащился в спальную горницу.

Казалось, только бы прилечь — и разморит сон, а лег — не спится. Грех сказать, после обедни — мерещится боярину красная девица. Близко она, покойного братца Вовзы Твердиславича падчерица. Девка — сирота, живет в хоромах у боярина из милости, все одно что холопка.

Перевалился на другой бок — не идет сон. Стефан Твердиславич протянул руку к самшитовому посоху, стукнул о пол. В горнице показался Окул.

— Что велишь, осударь-болярин?

— Беги в терем… — завел речь боярин, но не успел вымолвить: со двора донесся стук колотушки. — Кто там? — задохнувшись от гнева на то, что помешали ему, прошипел боярин. — Ломятся ордой некрещеной. Чужой кто, спроси — чей, свои — вели батожьем драть.

— Гонец от владыки архиепискупа, осударь, — вернувшись, поклонился Окул. — Велел владыка звать тебя на совет в Грановитую [17] Совет господ — высшее административное учреждение в древнем Новгороде, олицетворявшее власть боярской олигархии. Он состоял из верхушки вотчинного боярства. Председательствовал в совете владыка, который избирался пожизненно. Как епископ, он стоял во главе церкви новгородской, как председатель совета господ — во главе управления. .

Боярин погладил бороду.

— Не буду тамо… Недужится мне…

Помолчал.

— Прокопко-юрод, может, зайдет, — вспомнил Прокопа. — Брось ему зипунишко какой ни есть. Пускай молится за наши грехи.

Сумерки спустились над городом, когда открыл глаза Стефан Твердиславич. Потянулся спросонок, широко, до боли в груди, зевнул.

В узкую щель оконницы, сквозь розовую тонкую слюду, как сквозь сито, падал вечерний мягкий свет. Боярин спустил с перины густо заросшие волосами и испещренные синими жилками ноги. За стеною слышны голоса. Хотел послушать, о чем говорят, да не разобрал.

Набросил на себя домашний кафтан и, стуча посохом, тронулся в гридню. В переходе подвернулась под ноги дура-карлица. Обругал, замахнулся на нее посохом:

— Пошла прочь, тварь!

Вспомнив о том, как томятся и зевают сейчас в Грановитой бояре, Стефан Твердиславич не сдержал усмешки: рад тому, что велел давеча сказать о недуге.

В гридне, перед ликом «Премудрости», мерцает серебряная лампада с чернью и травами — «неугасимая». Стефан Твердиславич посмотрел на огонек, оправил светильно и обтер о волосы пальцы. На столе припасена братина с медом. Поднял ее обеими руками, не торопясь отпил, облизал губы. В гридню вошел Окул.

— Где пропадал? — боярин сдвинул брови, будто ждал холопа.

— В клети, с работными людишками был, осударь.

— Что в хоромах слышно? Приходили ли гости с торгу?

— Нет, осударь, ни свои, ни заморские не заглядывали.

— А ты бы порадел болярину, послал холопа на торг… Воску и мехов полны клети… Сдуй-ко огня!

В хоромах Окул — ближний холоп, ключник и наперсник. Он резво, точно юноша, подбежал к поставцу, взял огниво, кремень, плошку с трутом, высек огонь и зажег восковую свечу. Легче было бы взять огонь от «неугасимой», да не любит того боярин.

— Жалеешь ты батогов, Окулко, — медленно, будто не хотелось говорить ему, произнес боярин, когда Окул поставил на стол железный подсвечник с зажженной свечой. — Холопов у нас полон двор, а они без дела. Дура-карлица давеча… Под самые ноги ко мне в переходце.

— Жалею, — на сморщенном, желтом, как сухое бересте, лице Окула появилось что-то напоминающее улыбку. — Не взыскиваю, да и как взыщешь? Пожаловать дурака полусотенкой — он в хворь, а от хворого, что от убогого. Я полусотенку-то не сразу, а по десять батожков утречками…

— Утречками… Ах ты пес! — Размяк и повеселел Стефан Твердиславич. Сложил руки на животе, спросил — Как жили нынче?

По памяти, как по записи, выложил Окул перед боярином все, что случилось за день в хоромах и на дворе. Кто что сказал, с кем перемолвился, кто в работе отстал, кого маяла хворь. Сказал и о том, кого наказал он, чьи вины оставил на суд боярина. Слушая ключника, боярин изредка ронял:

— Батожьев псу!

Окулу не напоминай вдругорядь. Не слово — взгляд запомнит.

— Ефросинья что делала? — спросил Стефан Твердиславич.