Анатолий Субботин - За землю Русскую

За шестьдесят перевалили годы боярину Нигоцевичу, но крепок он, что дуб. Седого волоска в бороде не видно. И богат он, и ума не занимать ему. Верхним среди верхних живет боярин в Великом Новгороде. Князю Александру впору бы поискать его дружбы, породниться не стыдно бы. Дочку приданым Борис Олелькович не обидит. Будь на месте Александра другой князь, за честь бы он почитал назвать тестем своим боярина Нигоцевича. Александр не по летам горд. Суздальская земля ему мать, а Новгород мачеха. Так думал Борис Олелькович.

— Созвоним вече, а князь Александр не уклонится, выйдет на вечевую степень. Как быть перед ним? — высказал опасение Стефан Твердиславич.

— Выйдет — и добро, Стефане. В лицо ему скажет Новгород свое слово.

— Ну-ну, ладно бы так-то, — не то одобрил Нигоцевича, не то осудил его Стефан Твердиславич. Он собрался было что-то еще молвить, даже привстал со скамьи, но вдруг лицо его тревожно вытянулось; Лизута беспокойно заерзал на лавке.

— Не набат ли звонят, бояре?

— Набат, — прислушавшись, подтвердил Твердиславич. — На Ярославовой звоннице [22] Вечевая звонница. .

— К-кому нужда? — заикнулся Лизута. — И время к ночи.

— Звонят… То нам и на руку, — Нигоцевич поднялся, шаркая ногами, приблизился к оконнице. — Не мы звонили, а слово скажем.

Набат на Ярославовой звоннице звонил кузнец Никанор. Дробно и гулко разлетается над Новгородом Великим звон вечевого колокола, созывая на вече городские концы. Идут к Ярославову дворищу торговые гости и ремесленные мастера — со Славны, из Плотников, с Неревского конца и Людина… Идут кузнецы и серебряники, щитники и тульники, каменщики и мостовики, колпачники и бочешники… На вечевой степени, возвышающейся над площадью, стоит, опустив руки на красные перильца, Игнат-гвоздочник, за ним Тимош-серебряник, лучник Онцифир. На степени — ни впереди, у перилец, ни позади — не видно боярских шуб. Лучник Онцифир, староста братчины мастеров оружейных, велел Никанору звонить вече. По старому обычаю новгородскому каждый вольный житель волен подняться на Ярославову звонницу и бить набат.

Вокруг степени шумно. Точно Ильмень в бурю, темными, крикливыми волнами колышется площадь. В шуме слышны голоса:

— Рязань-ту отбила Орду.

— Ох, правда ли?

— Правда. Верные люди сказывали. Бежали ордыняне за Каспий.

Светлеют лица. Хороший слух каждому дорог, но не успел он затихнуть, как Офоня, сиделец из колпачного ряда, передал:

— Не Орда, братцы, страшна Новгороду. Орда далеко. Князь Ярослав с суздальскими полками в Торжке.

— Почто идти Ярославу?

— Идет.

— Не в колпачном ли ряду его видели, Офоня?

— Видели. Люди прибежали из Торжка… Как станут на зиму в Новгороде суздальцы, хоть не живи после.

Никому не хочется верить Офоне. Любит он похвастать перед людьми и соврать походя. Не верят, но время тревожное, а вдруг да на этот раз правду Офоня молвил?

— Ярослав княжит в Киеве, — оттеснив Офоню, сказал кузнец Страшко. — Офоня врет, а вы заслушались.

Вдруг толпа качнулась. Не говор уже — смех слышно:

— Антон-дегтярник идет, сторонись, люди добрые!

— Снял бы ты свою епанчу, Антон! За версту от тебя дух, как от дегтярни.

— Без дегтю, мужи, телега скрипит, — отшучивается Антон, пробираясь ближе к вечевой степени.

— Мужи новгородские! — подняв руку, призывая к тишине, выступил вперед Онцифир. Седая борода закрывает грудь лучника. — Ведомо ли вам, мужи, что верхние люди, болярство вотчинное, замыслили измену Новгороду; ведомо ли…

Голос Онцифира пропал, словно растаял в криках и гуле толпы.

— На вечный суд… Кто изменник?..

— Имя… Имя молви, Онцифире!

— Велику ли измену замыслили?

— Посадника!.. Куда сокрылся Бориска от Великого Новгорода?

— Нагулял сало на сладких хлебах.

— В вотчинках у него с голоду мрут холопы…

— Пусть выйдет на степень, скажет вины свои Новгороду!

Слова как искры. Будто из ночной мглы, вырываются они из людского гула.

— Князя не видно. Давно не слышно голоса его перед Великим Новгородом.

— В Городище послать… Ну-ка, братцы, скороходы-молодцы, кому сапогов не жаль, разомните ноги!

— Орда-то, чу, у Торжка… Где полки новгородские?

— Разорит Орда Новгород…

— Посадник… Нигоцевич в измене.

— Посадника!.. Пусть скажет!

— Скрыл от веча глаза Бориска.

— Найдем! Близко Великий мост…

Потряхивая медным шаркуном, вблизи степени очутился Прокопко-юродивый. Скачет на одной ноге, гремит шаркуном.

— Дон, дон, из Суздаля звон. В Суздале Орду встречали, в Суздале Орду за стол сажали: иди, Орда, в Нов-Град, зори, Орда, Нов-Град, бери, Орда, Нов-Град!..

— Уймись-ко, божий людин! — прикрикнул на Прокопа Шумило-плотник. — Язык у тебя бархатный, а слово худое… Сунешься под горячую руку, не испить бы ненароком воды из Волхова.

Взглянул Прокопко на хмурое, в рябинках, лицо плотника, прикусил язык. Бочком оттерся в сторону, пропал.

— Кто не по обычаю, а по лихоимству своему берет дань с ремесленных? — крикнул Онцифир. И подождав пока утихомирится шум, ответил. — Степенный посадник, болярин Нигоцевич. По его вине и ремесло наше и воля в опале. Выше Новгорода поставил себя Борис, и лад у него не с Господином Новгородом, а с верхними людьми, с болярством вотчинным; воля от него вотчинникам, а меньшим людям ярмо и неволя. Не болярина, не гостя именитого карает суд посадничий, а черных людей, у кого мошна пуста, кто не несет за себя мзды. Подаст болярин черствую корку голодному и по клятве кабальной ввергнет за корку в кабалу. Терпеть ли, мужи, поругание Новгороду Великому от посадника нынешнего и боляр вотчинных? Не время ли меньшим людям молвить слово…

— Время, Онцифире!

— Спросим Бориску, не тяжела ли ему гривна посадничья?

— Спрашивала кукушка ястреба, да крылышки потеряла.

Шум нарастал. Гнев, что годами долгими накапливался в людских сердцах против верхних, вырвался наружу; тесно ему у вечевой звонницы. Точно Волхов весною, когда, взломав ледяную крышу, буянит и пенится полой водой, зашумел Новгород.

— На суд веча Бориску Нигоцевича! — крикнул Антон-дегтярник. Сбросив с плеч епанчу, в длинной холщовой рубахе, сухой, жилистый, казался он еще выше, чем в то время, когда пробирался к степени.

Крик дегтярника подхватил плотник Шумило:

— Сказан суд… С Великого моста в Волхов!

— На поток Бориску!..

Это крикнул Игнат-гвоздочник.

— На по-то-о-ок!

В единый крик слился шум. Словно люди на вече ждали слова, какое услышали от гвоздочника. «На поток!» Было в этом крике что-то неотвратимое. Все споры, все недовольство, вся ненависть к верхним вырвались из сдерживающих преград. «На поток!» Нет больше места ни терпению, ни страху. «На поток!» — это суд веча, суд Великого Новгорода.