Анатолий Субботин - За землю Русскую

— На вече слово черных людей, а слово Великого Новгорода в совете господ, — хмуро, сердясь на Лизуту за давешнюю обиду, не обращаясь ни к кому, молвил Стефан Твердиславич. — Не нам, верхним людям, рушить старый обычай.

— Истинно молвил, Стефане, — одобрил речь Твердиславича Никифор Есипович. — Болярством старым и святой Софией славен Новгород, Господин Великий. Без болярских вотчин не было б торгу, не по что стало б идти на Новгород иноземным гостям. Мои вотчинки, кроме ближних, и в Бежичах, и на половине Обонежья, а на вече мой голос рядом с крикуном, у коего всего добра язык да воля.

— Не своим ли богатством и вотчинами, болярин, думаешь заступить Великий Новгород? — заслоняя Есиповича, спросил у него Сила Тулубьев.

— Заступлю. Не приду у тебя молить подмоги. В твоих-то вотчинках, Сила, на уповоде обернешься, а мои в год не объехать.

— То-то и не люб тебе князь Александр! — выкрикнул Тулубьев. — Не от врагов иноземных, а от князя, от дружбы с Суздалем заступаешь Новгород.

— Ну-ну, полно, Сила! — вступился за старое боярство Стефан Твердиславич. — И мне, как болярину Никифору, люб вольный Новгород, Господин Великий, а вам, чьи вотчинки свились на сорочьем хвосте, как и гостиным людям и ремесленным, люб союз с суздальцами.

— Нам люба, болярин, Русь великая, — выпрямясь, как бы с высоты роста своего громко произнес Тулубьев в ответ Твердиславичу. — Нам любо, чтобы все русские города и люди русские сложились в одно слово, чтобы не вотчинами боляр своих возносились земли русские друг перед другом, а торгом русским, силой воинской и единой волей…

— А головой над Русью сел бы суздальский Ярослав! — оборвав Тулубьева, крикнул Лизута. — Что ж, мужи, послушаем Силу, поклонимся худыми вотчинками нашими и Великим Новгородом Ярославу!

Тишина. Будто туча грозовая поднялась над Грановитой. Коротка и насмешлива речь Лизуты, первого болярина владычного, но сказал он то, что горше всех бед тревожило сердца верхних людей новгородских. Казалось, вот-вот разразится буря. Много горьких слов будет сказано, много обид выплеснется. Ни мира, ни дружбы не знать после. В этот миг владыка, казалось безучастно слушавший речи бояр, вдруг приподнялся. Черные попы подхватили его под плечики. Подняв костыль, владыка троекратно стукнул им о пол.

— Довольно, мужи новугородстии, бесов тешить! — громко и отчетливо прозвучал в тишине палаты его тонкий и высокий голос.

— Твое слово и твоя воля, владыка, — воспользовавшись тем, что владыка повременил, прежде чем продолжать свою речь, начал было Лизута, но тут в палате появился взволнованный, запыхавшийся служка. Он, не задерживаясь, пробрался к Лизуте и что-то шепнул. Боярин изменился в лице.

— Не опознался ли ты, отроче? — спросил.

— Истинно, болярин. Еле забежал вперед, чтобы поведать.

Лизута отстранил служку. Волнуясь и глотая слова, он произнес:

— Мужи новгородские, князь Александр Ярославич жалует на совет.

Склонив голову под низким косяком двери, в палату вошел Александр. На мгновение он задержался у входа, потом решительно шагнул вперед, приблизился к архиепископу и преклонил колено.

Владыка поднялся навстречу. Черные попы подхватили было его под плечики, как всегда делали это на людях, но владыка оградился от них костылем.

— Благословен грядый во имя господне! — произнес он, осеняя двоеперстием Александра. Ни во взгляде, ни в облике владыки ничто не напоминало больше сурового святителя, только что словом своим остановившего в совете шум и распрю. — Высоко место твое в совете господ, княже, — продолжал владыка. — Слову твоему да возвеселится и возрадуется всяк сущий.

Рядом с темной фигурой старца юный князь казался выше и привлекательнее. Красный из ипского сукна кафтан, надетый на князе, сверкал золотой тесьмой, кожаный пояс, украшенный чеканным медным набором, туго обвивал тонкую талию; красные же, как и кафтан, сафьяновые сапоги с высокими каблуками и узкими, словно выточенными носками, придавали одежде князя тот особый блеск, который отличал его от застывших по лавкам бояр. Ни драгоценные перстни, ни золото, ни камни не украшали одежду князя. Только легкая, тонкая серьга с оправленной в нее прозрачной зеленой каплей, старый батюшкин дар, выдавала в нем воина и князя, держащего власть. Он безоружен; лишь короткий нож привлекал внимание черной, со вставками из серебра и рыбьего зуба, резной рукоятью.

Неожиданное появление Александра в Грановитой смутило бояр. Никто не ждал его. Пока он стоял перед владыкой, Якун Лизута, вытирая взмокшую лысину, бросал тревожные взгляды на сидевших по лавкам бояр: не обмолвился бы кто по глупости противу. Стефан Твердиславич упер глаза в пол, да так и застыл; насмешливо ухмыляется, глядя то на Лизуту, то на Твердиславича, Сила Тулубьев.

— С чем пожаловал, княже, к владыке и совету нашему? — вымолвил наконец Лизута, поняв, что не время сегодня вспоминать о распре. — Рады мы слышать слово твое, — добавил он.

Строгое выражение лица Александра, его испытующий, сосредоточенный взгляд, морщинки, собравшиеся над переносьем, — все говорило о том, что не распря с боярством, не городовые дела, а что-то иное, более значительное встревожило князя.

— С нуждой и докукой я к Великому Новгороду, — приблизясь к княжему месту, начал Александр и запнулся, точно опасаясь, не слишком ли громко и вызывающе прозвучал в тишине палаты его голос.

Никто не шелохнулся. От настороженных взглядов бояр, устремленных на него, казалось, раскалился воздух. Александр почувствовал, что у него краснеет лицо, на лбу выступил пот.

— Ведаю, многим не люб я, — продолжал он тише, слегка приподняв перед собой руку. — Не люб! — повторил резче. — Но тревожусь я, мужи новгородские, не о себе. Не с радостной вестью стою в Грановитой. Ведомо ли вам, мужи, о кознях, какие чинятся врагами Руси? Чаю, ведомо. И о том ведомо, что ливонские лыцари-меченосцы, короли свейский и датский, с благословения римского патриарха-папы, главы церкви латинской, вступили в союз противу Великого Новгорода. Грозятся латыняне поработить землю нашу, нарушить язык и обычаи, подчинить церковь русскую Риму, а народ русский ввергнуть в полон и рабство. Давно слышали мы о тех замыслах, — голос Александра зазвучал сильнее. — Ныне, мужи новгородские, враг не словами грозит нам — походом. Люди с Ижорской земли, что близко от моря, принесли весть от старосты тамошнего Пелгусия, которому указал я смотреть морские рубежи наши, и Божин-воевода послал гонца с Ладоги. Пишет Семен Борисович и ижоряне сказывают: на море, рубежей наших, ладьи свейского войска. Ведет латынян воевода их Биргер, правитель свейский. Не на то ли уповает он, начав поход, что Господин Великий Новгород не найдет себе помощи? Не потому ли, не дождавшись союзников своих — датских и ливонских лыцарей, — спешит с боем, что верит: не будет у Новгорода времени искать помощь? Захватят свей Ладогу, оттуда близок путь к Новгороду. Горька весть, но горше она оттого, что свейское войско готово к битве, а Новгород не собирает полков. Будем ждать — застигнут нас свей и поразят. И о том помнить нам, мужи: ливонские меченосцы угрожают Пскову, датское войско, кое стоит в земле чуди, готовит поход к Новгороду от Колывани по Луге… Захватят латыняне Новгород, нарушат торговую гостьбу нашу, поставят римских попов над святой Софией. Не Новгород будет господином на торгу у себя, а Готский двор. Свейские, ливонские и иных земель лыцари поделят землю нашу на лыцарские вотчины, воздвигнут замки; люди русские станут рабами и холопами их.