П. Васильев - Суворов. Чудо-богатырь

Более спокойное настроение духа царило в солдатских казармах. Там не унывали и ничего не боялись. За последнее время между солдатами и местными жителями установились даже добрые отношения. Как-то загорелся деревянный дом, принадлежавший банкиру Капустасу. Солдатики живо его погасили, отстояли соседние постройки, а из сгоревшего дома вынесли имущество. Капустас в благодарность прислал батальону, тушившему у него пожар, три бочки водки.

— Ишь, как расщедрился, — смеялись солдаты, — одним не выпить, нужно пригласить и товарищей. Кстати и напиваться-то грех, нынче страстной четверг.

Думали, думали и поделили, по совету начальства, водку между тремя батальонами.

Отстояли солдатики всенощную, пошли ужинать, да за ужином и распили банкирскую водку.

— Только одна крышка и досталась, — жаловался плюгавенький солдатик.

— Будет с тебя и одной, — отвечал ему товарищ, — меня-то и от одной в голову ударило…

— А что я вам скажу, братцы, — говорил заплетающимся языком унтер-офицер, — выпил я всего полторы крышечки, и точно неделю без просыпу пьянствовал, так и мутится в голове…

— У меня тоже, — говорил другой.

— И у меня, — сплевывал третий, — ну и злющая же водка., да и пахнет чем-то, как будто зельем каким.

Мало-помалу разговоры начали прерываться, многие стали дремать, с трудом поднялись с мест, а на перекличке еле держались на ногах.

Никогда так рано не засыпал солдатский квартал, как сегодня. В 9 часов всюду слышался храп, храпели даже и дневальные, отведавшие капустасовской водки.

Дурман сделал свое дело.

В 12 часов ночи по улицам Варшавы понесся гул колоколов.

Во всех костелах били в набат, народ толпами валил на улицы и площади; все были возбуждены и вооружены.

В толпе то и дело мелькали рясы ксендзов, призывавших верных католиков к избиению схизматиков, к освобождению отчизны от врагов.

С криком и ревом устремилась толпа к русскому кварталу. По пути, подобно снежному кому, она увеличивалась все больше и больше, но русский квартал безмолвствовал, крепко спали солдатики, отведавшие Капустасовой водки.

Разъяренная толпа без сопротивления ворвалась в дома, занимаемые солдатами, напала на сонных и поголовно перерезала. Захватив ружья и патроны, она, уже хорошо вооруженная, направилась дальше, но здесь ее встретили ружейными выстрелами.

К счастью, капустасовскую водку поделили между собою только три батальона. Остальные ее не пробовали, и это спасло их. Набат и рев толпы поднял в казармах тревогу, батальоны мигом построились и думали дать отпор, но вскоре выяснилось, что говорить о сопротивлении и подавлении восстания невозможно: поднялась вся Варшава. Прибывший к войскам Игельстрем приказал, отстреливаясь, отступать за город.

Дом, в котором жил генерал Воропанов с семьей, находился вблизи казарм. Каменный, двухэтажный, окруженный высокой каменной стеной, он представлял собою надежную защиту на случай нечаянного нападения. Ожидая грозы с минуты на минуту, генерал отвел весь нижний этаж взводу солдат, таким образом, семью свою он считал в безопасности.

Услыхав набат и крики, генеральская семья поняла, в чем дело.

Мигом все были на ногах, взвод в ружье и занял места вдоль ограды, готовясь к отражению бунтовщиков.

Перекрестив жену и дочь, генерал в сопровождении вестового, через садовую калитку выехал на улицу, в которой квартировали батальоны его бригады. Улица эта еще не была занята толпой, резавшей сонных солдат в соседних улицах. Воропанов слышал уже бой барабанов, сзывавших солдат в строй, видел строившиеся роты и вздохнул с облегчением. Собрав бригаду, он думал вести ее к своему дому, но едва он прибыл к выстроившимся уже войскам, как в улицу стремительно, подобно горному потоку, ворвалась толпа…

Озверелая чернь, обагрившая уже руки кровью, неистово неслась на солдат… Несколько удачных залпов охладили на время ее пыл, но не надолго. Народ все прибывал и прибывал, крики становились все сильнее и яростнее, огненные языки начали уже лизать крыши домов, отданных под казармы.

Старый воин с ужасом думал о положении своей семьи и решил во что бы то ни было штыками расчистить себе дорогу, но тут получил приказ Игельстрема отступать…

— Не могу, — с жаром говорил ему Воропанов, — у меня здесь, сами знаете, семья, я должен забрать ее…

— Делайте, как знаете, но только отступайте немедленно… А впрочем, сил наших дробить нельзя, — отвечал Игельстрем. — Сначала всем к вашему дому, у меня на квартире никого, а затем отступать… — И он приказал бить атаку.

Затрещали барабаны атаку, и разъяренные солдаты с ожесточением бросились в штыки. Не ожидала толпа такого натиска и подалась… Через пятнадцать минут все уцелевшие войска были уже у дома генерала Воропанова… У старого солдата закружилась голова при виде ужасной картины: ворота были снесены, дом в огне, во дворе груда трупов… Поляки лежали вперемежку с русскими.

При появлении солдат поднялся на ноги неподвижно лежавший на земле унтер-офицер.

— Один я уцелел, ваше превосходительство, — доложил он Воропанову, — да и то ненадолго, — указал он на зияющую в груди рану.

— А жена, дочь?

— Живы… Когда народ ворвался, начали грабить… Прискакал граф Олинский, отняли у них барыню, барышню и няню, посадили в карету и куда-то увезли. Слышал только, как граф говорил барышне: «Слава Богу, поспел вовремя, вы спасены… жизнь свою отдам за вас».

Сообщение унтер-офицера несколько успокоило несчастного отца. Слезы брызнули у него из глаз, и старик, перекрестившись, покорно промолвил: «Буди Твоя святая воля…» Войска начали отступать.

Рано утром, в четверг на Страстной неделе, к монастырю Кармелиток, стоявшему в большом саду при выезде из Варшавы, подъехала карета с опущенными шторами. Сидевший на козлах лакей соскочил на землю, позвонил у калитки и вскоре исчез в ней. Прошло около десяти минут, пока он снова возвратился, но уже не через калитку, а через ворота, которые привратник открыл для въезда кареты.

Карета въехала во двор. Судя по низким поклонам, которые старый привратник отвешивал неизвестному, можно было думать, что сидевший за спущенными шторами был важным лицом. Карета остановилась у дома, занимаемого игуменьей, и из нее вышел молодой граф Олинский.

— Что тетушка, встала? — спросил он у послушницы.

— Давно уже, пан грабя.

Игуменья, старая, но бодрая еще женщина, с добрым лицом, носившим следы былой красоты, ласково встретила приезжего на пороге своей кельи.

— Казю, милый, очень рада тебя видеть, совсем забыл было свою старую тетку.

— Не сердитесь, кохана тетя, по целым дням был занят по поручениям ржонда народоваго.