Николай Самвелян - Казачий разъезд

— Странно! — сказала панна Мария. — Разве наши разговоры — не дела? Разве мы не пытаемся узнать все, что можно, о действиях шведов и Лещинского? Может быть, это важнее, чем обучить десять полков. И вообще, ты больше похож не на поэта, а на воина, которому мирная жизнь кажется бездельем.

— Жизнь мне больше нравится мирная и спокойная, если бы она могла быть таковой.

— Загадочный ты человек!

— Обычный.

— Мне кажется, иной раз ты сам себе противоречишь.

— И не думаю.

— Но в разговоре с тобой всегда надо быть настороже. Иной раз и не понять, одобряешь ты чьи-либо действия или порицаешь…

— Это ты оттого, что я пытаюсь смотреть на вещи как бы с разных сторон, светлая панна. Мне же самому всегда ясно, кого я одобряю, а кого порицаю.

Михайло с улыбкой слушал этот диалог. Человек бывалый, много видевший и знавший, он понимал, что Василия и панну Марию связывает не только общее дело. Он чувствовал и другое — между прекрасной панной и поэтом, которого только что назвали воином, идет непростая внутренняя борьба. И понимал, что такое частенько случается между людьми, которые друг к другу неравнодушны. Купцу стало неловко. Ему показалось, будто он присутствует при разговоре, не предназначенном для посторонних ушей.

Михайло с Василием вместе вышли из ворот. Чтобы сократить путь с Подзамча к городу, поднялись по тропе к полуразрушенному Высокому замку, прошли мимо уже разбитых надгробий крестоносцев. Сюда, во Львов, свезли когда-то плененных при Грюнвальде рыцарей и держали до самой смерти в цепях. На могилы клали тесаные гранитные плиты с изображением креста. Было бы вовсе оскорбительным для крестоносцев, если бы их лишили даже этого столь любимого ими символа. Несколько потрескавшихся, косо лежащих плит — вот все, что осталось от грозных рыцарей. Здесь же четыре года назад стоял и двадцатитрехлетний Карл XII, гроза Европы, и решал, куда направить штурмующие Львов шведские полки.

Тропа привела к склону. Отсюда были хорошо видны купол собора Юра и шпиль Кафедрального собора, разноцветные черепичные крыши жилых домов, опоясывавшие город оборонные стены, местами уже обрушенные и разбитые.

— А появляться вместе нам в городе не следует, — сказал Михайло. — Я пойду вперед.

— Хорошо. Завтра в это же время…

Василий еще минут десять стоял на склоне и глядел на город, некогда оживленный и веселый, а теперь словно вымерший. Никто не восстанавливал сгоревших при шведском штурме домов. Зияли пробоины в стенах Низкого замка. Львов погрустнел и точно уснул тяжелым сном, как спит человек после долгой болезни.

Еще через четверть часа он уже шагал по знакомым улицам.

У многих домов стояли железные клетки с тушками сожженных крыс. Утверждали, что если сжечь в железной клетке крысу, то остальные будут обходить это место стороной. Но, верно, сами крысы считали это предрассудком и спокойно сновали от брамы к браме, уже не боясь ни страшных железных клеток, ни людей, ни собак.

У главного входа в Кафедральный собор кто-то оставил разбитую телегу. Ее уже неделю никак не могли убрать. Прямо в ограду кладбища, примыкавшего к собору, была воткнута палка, а к ней привязан грязный белый плат. Кто и для чего вывесил его, неизвестно. Но это казалось видением уже апокалипсическим: точно мертвые покорно просили не впутывать их в распри еще живых. И лишь мальчишки не унывали. На берегу Полтвы они на самодельные крючки удили рыбу, гоготали и дрались за самые удобные для ловли камни у воды.

Василий взобрался на кладбищенский забор и снял палку с белым платком. Затем откатил от входа в собор телегу. Выяснилось, что это не так уж трудно сделать. Усмехнулся про себя: подмести улицу, что ли?

— Ты зачем телегу трогал? — заорал вдруг кто-то над ухом Василия.

Тот обернулся. Перед ним стоял известный всему городу ксендз Шимановский, человек спокойный, тихий, неторопливый. Но теперь Шимановский выглядел, скажем так, несколько странно. На голове его не было никакого убора. Седые волосы были всклокочены, лысина на макушке побагровела, а глаза были и вовсе красными, как у кролика-альбиноса.

— Я полагал, что телеге здесь не место. Впрочем, мне все равно.

— Оно и видно, что тебе все равно. Благодаря этой телеге народ может воочию убедиться, что святые места находятся в запустении, что набожность падает, мир становится похожим на вселенский вертеп. Король Карл разорил город и надругался над нашими храмами. Король Станислав не защищает веру.

— Если хотите, я откачу телегу назад.

— Да, я хочу этого. Уже трижды кто-то оттаскивал ее, и трижды я, истощая последние силы, возвращал, ее на место. Это конец мира.

Василий рассмеялся и ушел, а Шимановский еще долго что-то кричал ему вслед и грозил кулаком.

…— Вы почему такой веселый? — спросила Василия тетушка Фелиция. — Наследство получили?

— Да, и большое. Если бы вам, пани Фелиция, разрешили назначать королей, кого бы вы избрали?

— Помилуй бог! Я отказалась бы от такого права.

— А если бы отказаться нельзя было?

— Какие странные вопросы вы задаете! Наверное, я избрала бы кого-нибудь из близких… Ну, например, моего покойного мужа… Фаддей дома. Проходите.

Художник соскребал краску с портретов Августа.

— Работай, я не помешаю.

— Есть новости?

— Множество.

— Какие, к примеру?

— Кто-то откатил от входа в собор телегу и снял белый флаг с кладбищенского забора.

— Да? — удивился Фаддей. — Наконец-то! А я все думаю: к чему бы там белый флаг и почему телега у собора?

— Чепухой мы с тобой, брат, занимаемся. Время летит быстро. Короли слетают с тронов, как осенние листья. Пора нам с тобой и о себе подумать. Надо чью-то сторону принимать.

— Ох, пора! — согласился Фаддей. — Только страшно.

— Что страшно?

— За временем гнаться. Вдруг отстанешь? Пока на месте стоишь, так вроде и не обидно, что оно мимо тебя бежит. Как там эта река времени называется?..

— Лета.

— Вот, я про нее. Пока на берегу стоишь — полбеды. А прыгнешь в воду — надо плыть. Почем знать, не утащит ли тебя течение?

Фаддей еще долго развивал мысли о нежелательности соваться в воду, не зная броду. Василий слушал его вполуха, а сам думал о панне Марии, о том, что, наверное, теперь ему было бы трудно жить, ежедневно не видясь с нею. Любовь? Может быть. Даже наверное. Но что же тогда его настораживает? Что отпугивает от прекрасной панны? Однажды, бессонной ночью, ему вдруг взбрело на ум, что панна Мария недостаточно искренна. Потом понял, что подобное предположение — сплошная чушь. Высокомерна? Тоже нет… В таком случае что же?

— Ты плывешь изо всех сил, а тебя утаскивает, — продолжал Фаддей.

— Кто плывет? — встрепенулся Василий. — Кого утаскивает?