Кемаль Тахир - Глубокое ущелье

— Может, Дюндар-бей зовет... Нельзя!

— Доешь хоть!

— Нельзя, сестра.

— Ладно, поставь здесь. Узнаешь, в чем дело, вернешься обратно. Позови меня, я услышу. А лучше посвисти...

Когда она стала спускаться с лестницы, в ворота заколотили кулаком. Аслыхан решила, что это Керим, и кинулась отпирать. Но, увидев Акча Коджу, пришла в замешательство.

— Куда же ты запропастилась, стрекоза? Чуть не с утра колочу в ворота!

— Здесь я, дедушка Коджа! Слушаю вас.

— Где отец? Не слышит, что ли, барабана да глашатаев?

— В подвале он. Огневым порошком занят, обо всем на свете позабыл... Проходите!.. Я позову.

— Оставь! Сам спущусь к нему. Неужто он еще не образумился?

— С чего это вдруг позвали на яйлу? Ведь в этом году вроде не собирались?

— А вот собрались! Увязывай покрепче узлы.

Аслыхан проводила Акча Коджу до подвала. Крикнула вниз:

— Отец!.. Эй, отец! Погляди, кто пришел?!

Акча Коджа медленно спустился по каменным ступеням. Из-под окованной железом двери пробивался свет. Толкнул створку. Мастер занимался литьем. В подвале было жарко. Как в аду. Пахло калёной глиной.

Не отрывая глаз от трубок на верстаке, не оборачиваясь, Каплан Чавуш торопливо сказал:

— Потом приду, поем, Аслыхан! Слава всемогущему — немного до конца осталось...

— Поглядите на него, стыда нет!

Каплан Чавуш рассеянно обернулся.

— А, это ты, Коджа. Добро пожаловать! Не был на вечерней молитве?

— Какая молитва?

— Ох, ты! А ведь я, кажется, слышал, кричали: «На молитву!» Неужто ошибся?

— Вот бродяга! Конец света придет — не заметишь! — Коджа глянул на трубки, разбросанные по верстаку.— Ну, вышло наконец? Рак на горе свистнул!

— Может, скоро и свистнет, Акча Коджа, немного осталось.— Он скрестил на груди руки, почесал в бороде.— Если б трубку не разорвало и на сей раз...

— Как же, жди! Гляди, все порвало.

— Да, дьявольская смесь! Сегодня бронзу пробую. Снова ядрышко срез разорвало — чуть не покалечило! С досады опять завалился спать. Тут мне в голову и пришло сделать срез пошире. Спустился в подвал... Грохнуло громко, а ядрышко в двух шагах от меня шлепнулось... Сделал другое, побольше, еле забил,— опять разорвало!

— Оставь, сын мой, ничего не выйдет! Из камня воды не выжмешь. Пустое...

— Силы в ней много, вот и рвет.— Он словно не слышал Акча Коджу.— Чтоб она провалилась!..— Вдруг замер, прислушиваясь к неразборчивым крикам глашатаев и грохоту большого барабана. Понизил голос, точно опасался, что кто-то подслушает: — Не оставляет меня надежда, Акча Коджа, что однажды выбросит ядрышко не хуже, чем из катапульты. А пока сто раз может разорвать трубку. Оттого и рвет, что сила в этом порошке. Плохо было, если б не рвало!

— Чтоб тебе провалиться со своей трубкой! Хуже младенца... В твои-то годы... О смерти думать пора. А ты и жизни не видел.. Оставь, пойдем! Дело есть! Жизнь наша под угрозой, Каплан Чавуш.

— Жизнь? О чем ты? — Он погасил свечу. Взял в руки плошку с фитилем.— А ну, рассказывай! Уж не разгулялся ли Гермияноглу?

Акча Коджа, выбравшись из подвала, в дом не пошел. Аслыхан, напевая, увязывала узлы. Старик коротко поведал оружничему последние новости и заключил:

— Подозреваю я Дюндара, клянусь верой, Каплан! Похоже, он выведывает и выдает врагу наши тайны. По дороге сюда к нему заглянул, так, мол, и так, говорю. Наморщил рожу, побагровел, завертелся... Пригляди ты за ним получше. Разузнай, кто приходит к нему.

— Ох, горе мне! Мир прахом идет. Выходит, зря жизнь мы прожили, Акча Коджа?!

Старик выпил гранатового шербета, что поднесла Аслыхан, и ушел. Каплан Чавуш поднялся наверх. Сел перед окном, выходящим во двор Дюндара.

При свете луны все вокруг было видно, как днем. Получив ответ из соседних деревень, умолк барабан на площади. Во всех домах зажгли светильники. Женщины увязывали узлы, покрикивали на расшалившихся детей.

Каплан Чавуш вспомнил покойную жену, и ему стало грустно. Провел рукой по обгоревшей щеке. «Ах, если бы совладать с проклятым порошком! Чтобы он не рвал трубку, а выбрасывал свинцовый шарик, как мне надо... Всадил бы я его в грудь всем подлецам!»

Занявшись узлами, Аслыхан совсем забыла про миску. Вспомнив, поднялась по лесенке, заглянула через стену. Миска лежала на земле, но Балабанчика не было. Она тихо позвала. Бедняга не хотел, чтоб хозяева знали, что его подкармливают соседи. Увидит кого, обмирает от страха... Размышляя о несчастной судьбе мальчишки-раба, она вдруг увидела, как Балабанчик выходит из конюшни. Услышав свое имя, он бросил наземь лучину, затоптал ее, прибежал.

— Тут я, сестра Аслыхан! — поднял с земли и протянул ей миску.— Ох, и вкусно! Да не знают горя руки твои!

— Зачем тебя звали? Узлы вязать?

— Нет! Дюндар-бей велел за дервишем Даскалосом сходить. А потом приказал седлать черного мула.

— Зачем это мула среди ночи?

— К монаху Бенито в пещеру поедет Даскалос.

— Аллах! Аллах! Какое дело Дюндар-бею до монаха в пещере.

— Есть дело. Часто посылает туда.— Он вздохнул, поежился.— Слава Иисусу, господу нашему!..— И тут же поправился: — Прости, хотел сказать слава аллаху.— Вымученно улыбнулся: — Так я испугался, так испугался, что меня пошлют...

— Трусишка! Светло как днем. А еще мужчина! Чего бояться?

— Не темноты я боюсь, сестра, а Бенито.— Он помолчал. Голос его дрогнул.— Очень подлый он, этот Черный монах.

Странными показались Аслыхан его слова. С чего это мальчишка назвал подлецом священнослужителя, которого все греки в округе почитали праведником?

— Подлый? Что же такого он тебе сделал?

— Нет, ничего...— Девушка заметила, что он колеблется.— Ничего, сестра Аслыхан... Что он может?..

«Мальчишка тянется к людям, жмется к ним, как котенок, выброшенный из дому»,— подумала Аслыхан. Спросила:

— Часто посылает тебя Дюндар-бей к монаху?

— Бывает...

— Если так, не скрывай его подлости. Расскажи — помогут. Почему назвал его подлым, что он сделал тебе? — Она протянула руку.— А ну-ка! Выдумал тоже — плакать! Говори, что он тебе сделал? Не то рассержусь.

— Ущипнул за щеку, потом целовать стал... А в прошлый раз... насильничал...

— Ах, паршивец! Свинья! Такой, дай ему волю, весь мир запоганит! Смерти ищет своей! Неужто не боится, что туркмены голову ему снесут. А что Дюндар-бей сказал на это?

— Не говорил я ему.

— Почему? Как же так? — Голос у Аслыхан вдруг стал злой,— Разве можно скрывать такое паскудство?

— Я рассказал дервишу Даскалосу,— еще больше расстраиваясь, продолжал Балабанчик.— А он говорит: «Смотри, чтобы Дюндар-бей не узнал, а то продаст тебя в пустыню к арабам или к монголам-людоедам. Да и узнает, не поверит, потому что считают монаха праведником».— Он в отчаянии всхлипнул.— А Даскалос лучше, что ли? Монах — подлец, а этот в пять раз подлее. Знаешь, что он сказал? «Сынок мой, отец наш Бенито — божий человек,— говорит.— Ублажить его не грех, а доброе дело». И еще засмеялся.