Всеволод Соловьев - У развалин

Оно такъ и вышло — именно три только комнаты оказались обитаемыми, и въ нихъ онъ поселился со своимъ старымъ камердинеромъ Софрономъ.

Переѣздъ Шатрова на постоянное жительство въ Нагорное произвелъ по уѣзду большое волненіе и толки. Какъ, что, почему, думали, гадали, — и ничего не могли придумать. Наконецъ все объяснилось самымъ яснымъ и простымъ образомъ:

— А слышали небось Дмитрій Валерьяновичъ? Шатровъ-то?

— Что такое? что?..

— Приказано!.. выѣхать, молъ, въ двадцать четыре часа изъ столицы и жить безотлучно въ своей вотчинѣ…

— Что вы?! а за какія же провинности?

— Ну, ужъ тамъ знаютъ за какія… небось задаромъ не вышлютъ. Да оно и не удивительно: повадился кувшинъ по воду ходить тамъ ему и голову сломить… въ двадцать пятомъ-то году попался, отсидѣлъ годикъ въ крѣпости, да выкрутился. Ну, а теперь и оказался нераскаяннымъ вольнодумцемъ. И диво еще, что его такъ берегутъ — видно бабушка ворожитъ, другого-то за такія бы дѣла по Владиміркѣ…

— Те, те, те! такъ вотъ онъ какой дружокъ, Дмитрій-то Валерьяновичъ! съ нимъ видно, осторожно надо, какъ бы и себѣ не нажить бѣды…

— А ужъ это само-собою, подальше отъ него, подальше: «отойди отъ зла и сотвори благо!»

Потомъ явились и дальнѣйшіе комментаріи, разсказывали, что Шатрову ни за что бы не сдобровать, да сестра его, Елена Валерьяновна, въ большой видно силѣ. Тотчасъ, какъ «все это вышло», кинулась она во дворецъ, упала въ ноги государынѣ и до тѣхъ поръ молила и плакала, пока не спасла брата…

Кто первый выдумалъ и пустилъ въ ходъ подобную сказку — осталось навсегда неизвѣстнымъ. Она сама собою какъ-то самопроизвольно зародилась въ подходящей средѣ, возросла, развилась, укрѣпилась — и пошатнуть ее не было никакой возможности.

— Помилуйте, о чемъ же тутъ толковать — вѣдь «это» всѣ знаютъ!

Къ тому же и самъ Шатровъ помогъ какъ нельзя лучше этимъ розсказнямъ. Онъ пріѣхалъ весною, поселился въ развалинахъ и все лѣто не выходилъ изъ своего сада, кромѣ управляющаго Петра Дементьевича ни съ кѣмъ не видался.

Нѣсколько разъ въ его мысляхъ мелькнуло: «Однако, надо бы объѣхать кое-какихъ сосѣдей, съ семьями которыхъ Шатровы всегда были близки и даже считались родствомъ и свойствомъ, надо показаться въ Тамбовѣ»… Но каждый разъ онъ кончалъ тѣмъ, что говорилъ себѣ: «Вотъ еще недѣля, другая, очнусь немного — и начну»…

Но онъ никакъ не могъ очнуться. Онъ жилъ будто во снѣ, не замѣчая времени, безучастный ко всему въ мірѣ, иной разъ цѣлыми часами ровно ни о чемъ не думая. Онъ бродилъ по заглохшимъ аллеямъ своего сада, бродилъ покуда носили ноги, погомъ садился на какой-нибудь сгнившій пень, весь обросшій мохомъ и грибами — и глядѣлъ на все, что было вокругъ него, въ той душистой зеленой тишинѣ, наполненной и пропитанной лѣтними солнечными лучами. Иной разъ въ такія минуты и на его возмущенную, безсильно стенящую душу находила какъ бы подобная тишина.

— Вотъ, не смѣетъ никому и глазъ казать — чуетъ, что все уже всѣмъ извѣстно! — говорили сосѣди.

Многимъ бы очень хотѣлось съѣздить, въ Нагорное, взглянуть на Шатрова и послушать его. Многіе, ради его богатства и столичной «важности», не стали бы въ другихъ обстоятельствахъ ждать отъ него перваго визита, а сами бы поспѣшили отрекоменіоваться. Но теперь всѣ трусило, трусили даже и такіе, за которыми тоже установилась, репутація большихъ вольнодумцевъ.

— Видно — дѣло-то серьезное! ему запрещено выѣзжать за предѣлы своихъ владѣній!

Тамбовское высшее начальство, къ которому любопытные обращались за разъясненіями, многозначительно молчало и тольк пожимало плечами, очевидно, не желая выказать своего полнаго незнанія и этимъ умалить свой авторитетъ…

Когда управляющій Петръ Дементьевичъ и камердинеръ Софронъ приставали къ Шатрову съ доказательствами того, что уже пора начинать постройки, — онъ отвѣчалъ имъ: «хорошо, я подумаю объ этомъ» — и все не дѣлалъ никакихъ распоряженій. Когда, какъ-то совсѣмъ для него незамѣтно надвинулась осень — и перепорхнулъ первый снѣжокъ, онъ сказалъ:

— Ну, ничего, Богъ дастъ какъ-нибудь перезимуемъ.

Въ трехъ комнатахъ вставили зимнія рамы, починили печи, замазали всѣ щели, старый полъ обили толстыми коврами — и опять недѣли за недѣлями стали проходить незамѣтно, въ подавляющемъ однообразіи. О поѣздкахъ къ сосѣдямъ Шатровъ уже и не думалъ, рѣшивъ, что слишкомъ долго откладывалъ, такъ что теперь даже и смѣшно, да и принять гостей все равно негдѣ. Нѣсколько аллей въ саду расчищалось отъ снѣга, и онъ бродилъ по этимъ снѣжнымъ корридорамъ, надъ которымъ склонялись покрытыя инеемъ, хрустальныя деревья, горѣвшія на зимнемъ солнцѣ ослѣпительными радужными огнями. Тишина была теперь еще глубже, еще таинственнѣе, и онъ былъ радъ, что она все чаще и чаще начинаетъ прокрадываться ему въ душу.

Такъ прошло пять лѣтъ. Шатровъ жилъ отшельникомъ, ни съ кѣмъ не видясь, никуда не выѣзжая. Въ уѣздѣ о немъ уже не говорили — онъ превратился въ обычное будничное явленіе. Самъ онъ никѣмъ не интересовался и къ тому же зналъ черезъ управляющаго, о томъ, какъ на него смотрятъ и какія исторіи про него разсказываютъ: «Тѣмъ и лучше, рѣшилъ онъ, — они меня боятся, а мнѣ они ни на что не нужны. Подальше отъ людей, какъ можно подальше».

Между тѣмъ сонъ его прошелъ, онъ уже чувствовалъ что живетъ, что будто выздоровѣлъ отъ долгой, измучившей его болѣзни и что теперь ему надо, ради избѣжанія возврата этой болѣзни, тщательно отстранять отъ себя все то, что было когда-то ея причиной. Первой причиной были люди — ну, такъ не надо людей!

Мало-по-малу онъ началъ интересоваться хозяйствомъ и вникать въ него. Онъ пристрастился къ своему старому, запущенному саду, и съ весны до осени занимался приведеніемъ его въ порядокъ. Построены были парники, теплицы, оранжереи, выписанъ опытный садовникъ, привезены фруктовыя деревья. Все это доставляло Шатрову, къ его собственному иной разъ изумленію, немалое удовольствіе.

Зимою, въ долгіе вечера, тишина которыхъ нарушалась только стучавшимъ въ окна вѣтромъ, Шатровъ отдавался чтенію. Онъ выписывалъ какъ русскія такъ и иностранныя книги въ большомъ количествѣ и жадно поглощалъ ихъ. Вѣдь онъ двадцать лѣтъ только думалъ о службѣ, только работалъ — и почти ничего не читалъ. Теперь онъ наверстывалъ потерянное.

Его здоровье за эти годы очень поправилось. Излишняя тучность, портившая его необыкновенную фигуру, пропала. Его красивое лицо, съ великолѣпными свѣтлыми глазами, дышало свѣжестью и, если бы не быстро сѣдѣвшіе и рѣдѣвшіе волосы, — онъ казался бы совсѣмъ молодымъ человѣкомъ.

— Удивительное дѣло, — съ почтительной улыбкой говорилъ ему управляющій, погляжу я на васъ, Дмитрій Валерьяновичъ, съ каждымъ-то годомъ вы все молодѣете!