Всеволод Соловьев - Наваждение

Я просыпался, еще весь полный блаженства, и невольно мечталось мнѣ: «да, вѣдь, можетъ-же это быть! Больной старикъ не вѣченъ… и, если она тогда придетъ ко мнѣ, я спасу ее; о, тогда я спасу ее!»

Этотъ старикъ долгое время не имѣлъ для меня никакого значенія: я только недавно разглядѣлъ его; но теперь, почему-то онъ начиналъ представляться мнѣ единственною преградой, мнѣ казалось, что только его присутствіе и дѣлало меня слабымъ, а не будетъ его, и я вырву ее изъ мрака.

Но я не смѣлъ этого ждать… Да и придетъ-ли она тогда ко мнѣ?!.

Бывали у меня и другіе сны, другія грезы. Иногда цѣлую ночь страшный кошмаръ душилъ меня; Зина являлась мрачная и ужасная, съ окровавленными руками, и говорила мнѣ: «я его убила!» Она простирала ко мнѣ свои руки, съ которыхъ струилась кровь, обнимала меня, и я захлебывался кровью, задыхался, рвался изъ ея объятій. Тогда, она брала ножъ и погружала его по рукоятку въ грудь мою. И я чувствовалъ что умираю, а она стояла надо мной и злобно смѣялась…

Я просыпался, я какъ безумный выбѣгалъ на воздухъ и бродилъ по горамъ, во мглѣ и сырости уже поздняго осеннняго разсвѣта.

Какъ-то возвращался я домой. Тишина природы въ этотъ день на меня особенно успокоительно дѣйствовала.

Моя дверь, по обыкновенію, была не на запорѣ; сумерки уже совсѣмъ сгустились. Я вошелъ въ темную комнату, подошелъ къ столу, вынулъ спичку и зажегъ свѣчу. И вдругъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя я увидѣлъ черную фигуру. Невольнымъ движеніемъ я отшатнулся, закрылъ глаза, открылъ ихъ снова… фигура не пропадала.

Свѣча, медленно разгораясь, освѣщала ее больше и больше: на меня глядѣло блѣдное лицо Зины.

Я опять закрылъ глаза и схватился за голову: «призракъ!» подумалъ я… я ни на минуту не усомнился, что нахожусь снова предъ галлюцинаціей. Мысль о возможности появленія живой Зины не приходила мнѣ въ голову, и тѣмъ болѣе, что ничто не нарушало тишины комнаты. Призракъ съ ужасающею ясностью, молча и неподвижно, стоялъ предо мной. Я нѣсколько разъ закрывалъ глаза и открывалъ ихъ, пока наконецъ совсѣмъ не разгорѣлась свѣча, и я не понялъ, что это живая Зина.

Вотъ она покачнулась и протянула мнѣ руку. Я едва не вскрикнулъ. Она прикоснулась ко мнѣ такою холодною рукой, была до такой степени страшно блѣдна, а глаза ея такъ неестественно холодно блестѣли, что въ ней ничего не было живого. Страхъ, паническій страхъ охватилъ меня, я выдернулъ отъ нея свою руку и бросился вонъ изъ комнаты. Но она успѣла удержать меня и наконецъ заговорила:

— Да ты, кажется, въ самомъ дѣлѣ принялъ меня за привидѣніе? Это я, живая, не бойся… Видишь, я исполнила свое обѣщаніе: я къ тебѣ пріѣхала…

Она сказала все это какимъ-то не своимъ голосомъ и продолжала дико и мертво глядѣть на меня. Отъ нея вѣяло такою смертью, и во всемъ этомъ появленіи ея было столько страшнаго, столько поднято было имъ во мнѣ невыносимыхъ предчувствій, что я почелъ-бы себя счастливымъ, еслибъ это былъ призракъ только, привидѣніе, а доживая женщина.

— Зачѣмъ-же ты пріѣхала? Какъ ты пріѣхала? Гдѣ мужъ твой?

— Я тебѣ говорила, что пріѣду — и пріѣхала; я предчувствовала, что пріѣду. Мой мужъ умеръ, я одна.

— Умеръ! — закричалъ я, вздрогнувъ всѣмъ тѣломъ. — Умеръ?

— Да, умеръ, — прошептала она, медленно опускаясь въ кресло и продолжая смотрѣть на меня неподвижными глазами.

«Господи, что-же тутъ такого необыкновеннаго, что онъ умеръ, больной давно, старикъ? Не самъ-ли я по временамъ ожидалъ его скорой смерти? Отчего-же мнѣ такъ страшно смотрѣть на нее? Неужели я вѣрю своимъ снамъ, своему бреду?»

Дрожь пробѣгала по мнѣ все сильнѣе и сильнѣе, я не отрываясь глядѣлъ на Зину. Я чувствовалъ, какъ весь холодѣю, какъ стучатъ мои зубы, и начиналъ все яснѣе и яснѣе понимать, отчего я холодѣю, отчего мнѣ такъ страшно.

— Это ты его убила! — неожиданно для самаго себя произнесъ я и, шатаясь, схватился за стулъ, чтобы не упасть, но всетаки ни на секунду не оторвался отъ лица ея.

Она молчала, она оставалась такою-же блѣдною, каменною, спокойною.

— Отвѣчай мнѣ, отвѣчай мнѣ! — задыхаясь повторялъ я. Отвѣчай!..

Я подошелъ къ ней въ упоръ и положилъ ей на плечи свои руки.

«Сейчасъ, сейчасъ все рѣшится, — мелькнуло во мнѣ:- она скажетъ, но, что она скажетъ?»

Прошло нѣсколько страшно долгихъ мгновеній. Она все стояла передо мной, неподвижная, съ опущенными глазами. Но вдругъ ея щеки вспыхнули яркимъ румянцемъ.

— Такъ вотъ ты какимъ вопросомъ встрѣчаешь меня! — съ негодованіемъ произнесла она, высоко поднимая голову и блестя глазами. — Я спѣшила, спѣшила, нигдѣ не останавливаясь, чтобы сказать тебѣ: «бери меня — я твоя теперь», а у тебя нѣтъ для меня другого слова, кромѣ этого ужаснаго подозрѣнія?..

Глаза ея опять опустились, а изъ-подъ рѣсницъ блеснули слезы. Я отошелъ отъ нея, взялъ стулъ и сѣлъ рядомъ съ нею.

«Она сказала, она отвѣтила, я могу быть спокойнымъ. Я долженъ ей вѣрить, да и, наконецъ, я все-же не имѣю права подозрѣвать ее!

Я не сталъ отъ нея требовать повторенія, не сталъ ни о чемъ ее разспрашивать, не оправдывался въ словахъ своихъ; я только ждалъ, что она дальше говорить будетъ.

И она заговорила.

— Онъ три дня былъ боленъ, очень мучился… Черезъ нѣсколько дней послѣ похоронъ я выѣхала…

„Что-жъ это? — думалъ я. — Что-жъ это все значитъ? Она свободна, она пріѣхала ко мнѣ, она ждетъ отъ меня спасенія, и теперь я могу, я дочженъ спасти ее… мои лучшія мечтанія осуществляются… Теперь мы можемъ быть счастливы. Отчего-же я такъ несчастливъ?“

— Зина, зачѣмъ ты ко мнѣ пріѣхала? — спросилъ я.

Она взяла мою руку своими холодными дрожащими руками, она слабо, какъ-то жалко мнѣ улыбнулась.

— Куда-же мнѣ было ѣхать? Я здѣсь, потому что люблю тебя, потому что не уйду теперь отъ тебя никуда. Теперь я имѣю право на тебя, теперь я не стану тебя мучить; ты увидишь — я совсѣмъ другая. О, я знаю, знаю, какъ я страшно предъ тобой виновата! Да, вѣдь, все можно забыть, все забывается. Скажи мнѣ: вѣдь, правда, вѣдь, все забывается? — усиленно переспросила она. — Вѣдь, ты забудешь самъ и поможешь мнѣ забыть? Я искуплю всѣ вины мои. Я говорю тебѣ, ты меня не узнаешь. Я ужъ слишкомъ много пережила и измучилась… такъ нельзя больше!.. Какое хочешь назначь мнѣ испытаніе… ты увидишь… Я не для твоего мученья пріѣхала, а для твоего счастья.

Она робко, боязливо, какимъ-то страннымъ стыдливымъ движеніе поднесла мою руку къ своимъ губамъ и стала цѣловать ее.

Но я не былъ счастливъ, у меня сдавливало грудь, мнѣ дышать было нечѣмъ.

Мы замолчали. Я отвелъ отъ нея глаза и увидѣлъ тутъ-же, въ моей первой комнатѣ, большой сундукъ, сакъ-вояжъ, пледъ, картонку. Она пріѣхала, очевидно, прямо сюда ко мнѣ, значитъ надо было подумать о томъ, какъ ей устроиться.