Евгений Салиас - Атаман Устя

Купецъ Душкинъ зналъ эти обычаи и, съ минуты своего плѣна на бѣлянѣ, забылъ и думать о своемъ имуществѣ, а думалъ только о спасеніи жизни. Ласковость атамана его теперь обнадежила. Онъ ушелъ отъ Усти и мысленно молился, обѣщая молебны и свѣчи разнымъ угодникамъ.

Молодцы-устинцы работали безъ устали три дня и четыре ночи, разгружая бѣляну. Всѣ помогали дѣлу, даже бабы и ребятишки; даже злючая Ордунья изрѣдка приходила пособить, не упуская однако случая непремѣнно поругаться съ кѣмъ-нибудь. Одинъ Ванька Лысый, раненый въ грудь, лежалъ въ своемъ углѣ и вздыхалъ:

— Охъ, хоре мое, убили злодѣи…

Лысый, конечно, помнилъ и зналъ, что «злодѣи» настоящіе-то онъ съ товарищами, а что купецъ съ батраками защищалъ отъ разбойниковъ свое имущество и жизнь, но по отношенію къ добросердечному и горемычному Ванькѣ — и батраки съ бѣляны были злодѣи, зацѣпивъ изъ ружья самаго неповиннаго изъ всѣхъ устинцевъ.

Орликъ, у котораго плечо сильно болѣло, никому и виду не показывалъ, что раненъ, а Черному строго приказалъ въ особенности не говорить объ ранѣ ни слова самому атаману.

И только на третій день послѣ того, что Черный съ помощью другихъ молодцовъ вытащилъ пулю у эсаула, Устя узналъ объ ранѣ своего эсаула и друга.

Ефремычъ, или «Князь», знавшій все, что только творилось въ Ярѣ, узналъ и счелъ долгомъ доложить атаману.

— Нашъ вѣдь эсаулъ подшибленъ купецкими то подлецами.

— Раненъ? воскликнулъ Устя. Куда? Какъ?

— Въ плечо. Третевось Черный изъ него пулю на бѣлянѣ вытаскивалъ.

— Ну?

— Вытащилъ благополучно.

— Кто тебѣ сказывалъ? Орликъ? Черный?

— Нѣту-ти, одинъ изъ молодцевъ, что держалъ эсаула за ноги, когда пулю тащилъ Черный.

Устя тотчасъ собрался и отправился въ хату Орлика.

Эсаулъ только-что допросилъ двухъ батраковъ купца о разныхъ подробностяхъ, которыя были ему почему-то нужны, и, отпустивъ ихъ, собирался отдохнуть.

Устя вошелъ съ вопросомъ объ ранѣ.

— Эвося, хватился, родимый, разсмѣялся Орликъ;- ужъ заживать начало.

— Я не зналъ. И какъ же ты самъ мнѣ не сказался. А?.. Не грѣхъ ли, Егоръ Иванычъ? съ укоризной вымолвилъ Устя.

— Зачѣмъ? Что-жъ къ тебѣ лѣзть съ пустяками. Какое тебѣ дѣло, если кого изъ шайки поранятъ?

— Кого другого… Да… А не тебя!.. рѣзко, но съ чувствомъ, которое сказалось въ голосѣ и въ лицѣ, вымолвилъ Устя.

Орликъ замѣтилъ это и зорко глянулъ на атамана. Съ минуту глядѣлъ онъ ему въ глаза и молчалъ. Устя опустилъ глаза. Эсаулъ наконецъ вздохнулъ и понурился.

Наступило молчаніе.

Устя, очевидно, понялъ нѣчто особенное во вздохѣ и въ раздумьи Орлика и, не прерывая молчанія, сидѣлъ не двигаясь и глядя, какъ виновный.

— Да… вотъ жаль!.. Плечо продырявило и тебѣ жаль, заговорилъ Орликъ глуко и печально. А души моей тебѣ не жаль; изныла вся душа — а тебѣ что… и горя мало. Чудно!

— Въ этомъ я тебѣ помочь не могу… едва слышно проговорилъ Устя.

— Не можешь! разсмѣялся Орликъ почти озлобленно. Въ своемъ сердцѣ дѣвка не вольна! Къ кому сердце само ляжетъ! Такъ ли?

— Много разъ я тебѣ все пояснялъ… также тихо сказалъ Устя. Что-жъ, опять за старое. Знаешь вѣдь, что ничего тутъ подѣлать нельзя, лучше и не заговаривать.

— Ну, а если я помирать соберусь? И это тебя не пройметъ? Отвѣтствуй.

— Я не понимаю.

— Если я зарокъ дамъ: быть убиту у тебя на глазахъ, а то и самъ вотъ… Ну, хоть сейчасъ.

— Полно, усмѣхнулся Устя.

— Пугали ужъ знать… другіе. Не вѣришь?

— Не пугалъ никто… а что пустое болтать, вашъ братъ чего не надумаетъ.

— Чей братъ? вдругъ обидчиво произнесъ эсаулъ.

— Я тебя ни съ кѣмъ не равняю! спокойно и вразумительно проговорилъ Устя, какъ бы извиняясь. — Я другое хотѣлъ сказать… Ты изъ дворянъ, а дворяне баловники: влѣзетъ что въ голову съ сыту да съ довольства барскаго… ну и вынь, да положь… Самъ знаешь, что баре — затѣйники и прихотники; все имъ по щучьему велѣнью подавай.

— Такъ я изъ дворянъ? горячо воскликнулъ Орликъ. — Я съ жиру бѣшусь, а? Съ какой это радостной жизни, позволь узнать. Что я здѣсь въ своей усадьбѣ живу съ крѣпостными людьми, а? Съ радости да съ сыту я бѣжалъ на Волгу и въ душегубы да въ воры записался, да купцовъ ограбляю, да эсауломъ въ воровской шайкѣ состою? Все это съ сыту, съ жиру?.. Гдѣ Черный, Малина, Кипрусъ, калмыки и сибирные, тамъ и я… такая же голытьба, негодница.

— Захоти самъ — атаманомъ будешь, пробурчалъ Устя.

— Не лукавь, не гни въ другую сторожу. Знаешь, что мнѣ плевать на атаманство твое; знаешь, зачѣмъ и почему я застрялъ у тебя въ Ярѣ, а не ушелъ дальше, за предѣлы россійскіе, какъ сначала полагалъ. Нѣтъ, вотъ что, Устя… Вотъ что я тебѣ теперь скажу…

Орликъ всталъ и, блѣдный, подойдя къ стѣнѣ, сцѣпилъ съ гвоздя короткій турецкій пистолетъ. Затѣмъ онъ шагнулъ къ Устѣ…

— Полно, Егоръ Иванычъ. Не малодушествуй. Ты не Петрынъ?

— Нѣтъ, я не Петрынь… Тотъ тебя продастъ или уже продалъ въ отместку и будетъ радоваться, если тебя казнить будутъ въ городѣ за атаманство… а самъ себя хочу покончить…

— Что ты, въ своемъ ты разумѣ?..

— Не знаю, можетъ и впрямь голова не на мѣстѣ; но буде… буде собираться; эти сборы меня замучили — я много про это раздумывалъ, сидя здѣсь. Теперь такъ къ случаю, стало-быть, пришлось. Не нынѣ-завтра — все одно. Говори, будетъ какая перемѣна или нѣтъ. Всегда ты меня смѣшками да уговорами будешь водить? Перемѣны не ждать?

— Ахъ, Егоръ Иванычъ…

— Говори! Во вѣки вѣковъ ничего не будетъ? Я не прошу тебя — вотъ тотчасъ все бросай и иди за мной… Ну, годъ, хоть болѣ года — я буду ждать. Но мнѣ надо знать, будетъ-ли конецъ; есть ли у тебя на душѣ хоть малость самая любви ко мнѣ, или можетъ быть, или же нѣту и во вѣки не будетъ; больше я ничего не прошу.

— Кто же впередъ свою жизнь знать можетъ.

— Не лукавь! Отвѣтствуй! Ничего нѣту?

— Теперь… нѣту…

— Нимало.

Устя молча вздохнулъ…

— Ну… что-жь? Палить, что ли? холодно и спокойно выговорилъ Орликъ, но поблѣднѣлъ еще болѣе, и красивые глаза его зажглись ярче.

— Теперь я тебя пуще всего на свѣтѣ люблю. Тебя одного… Но жизнь свою разбойную, вольную — пуще люблю. Промѣнять эту жизнь на другую, простую деревенскую, бабью, — я не могу. А какъ я почувствую чрезъ годъ, кто-жь это можетъ знать. Надоѣстъ эта жизнь — тогда, вѣстимо, кромѣ тебя, мнѣ не съ кѣмъ уйти и зажить по-просту, по-человѣческому и по-деревенскому.

— Да есть ли у тебя на душѣ хоть малость самая ко мнѣ расположенія? Вѣдь ты мнѣ на это ни разу никогда не отвѣтилъ.

— Вѣстимо есть, и много!.. Да не того, чего ты хочешь. Ты мнѣ, говорю, много дорогъ… Пуще, чѣмъ братъ — такъ же родной. Еще малость, и я тебя полюблю такъ же, какъ я покойнаго родителя любилъ!

— Да я не того хочу!!

— Ну обождемъ… Можетъ, придетъ и другое.