Евгений Салиас - Атаман Устя

Такъ было и въ Устиномъ Ярѣ! По всѣмъ хатамъ угрюмо сидѣли у себя молодцы или сходились въ уголкахъ поселка, за плетнями, и тихо перешептывались, — что-то другъ другу сообщая въ недоумѣніи или въ ожиданіи. Большинство устинцевъ высматривали скорѣе смущенно, чѣмъ злобно…

Какая-то бѣда стряслась, видно, на поселкѣ разбойномъ; а бѣда та была — что атаманъ сидитъ у себя безвыходно… Эсаулъ Орликъ тоже не кажетъ носу изъ своей хаты и томится… «князь», или дядька Ефремычъ, ходитъ суровый и ни на что не отвѣчаетъ, только рукой машетъ, какъ бы говоря: «Ну, васъ! не надо васъ!» Сибирный Малина на что крѣпокъ, а свалился все-таки съ ногъ отъ прострѣла, не осилилъ раны… онъ только одно повторяетъ тѣмъ, кто къ нему навѣдается:

— Атаманъ былъ, да сплылъ! Былъ и эсаулъ! Кто поглупѣе — сиди да жди здѣсь Сибири, а кто прытче — уходи, покуда время… Куда? На всѣ четыре вѣтра! Съ ноздрями да безъ литеръ — вездѣ дорога!

Устинцы не знали, что подумать ни про атамана, ни про эсаула, но чуяли, что надо ждать чего-то и ждали въ молчаніи такъ же, какъ порою, притаясь, ждетъ грозы природа.

Немного воды утекло за это время, а въ поселкѣ многое перемѣнилось. Многихъ уже не досчитывались устинцы изъ давнишнихъ своихъ… Петрыню Іуду казнили, лихой Измаилъ былъ убитъ, Соврасъ захваченъ солдатами, Ванька Черный померъ отъ раны, Кипрусъ и не охнулъ-упалъ… Малина чуть живъ… Одинъ Ванька Лысый, хоть и раненый, а справился и цѣлъ. За то на диво всѣмъ уже три дня, какъ мордовка Ордунья пропала безъ вѣсти; она ушла, бросила Устинъ Яръ; а это худо — бабушка Ордунья бывалый человѣкъ; она всегда сказывала: коли придетъ конецъ устиному атаманству въ Ярѣ — я загодя уйду. И вотъ ея нѣту! Стало, конецъ!..

Давно уже весь поселокъ спалъ крѣпко. А въ горницахъ дома, у развалины, все еще былъ, какъ всегда въ это время, свѣтъ… Атаманъ и капралъ сидѣли за столомъ; остатки ужина были не прибраны и, судя по нимъ, видно было, что пища атамана измѣнилась за это время. Видно, онъ ничего не жалѣлъ для своего гостя-плѣнника. Все, что было въ погребѣ, въ клѣтяхъ, въ саду и огородѣ, и что нашлось на бѣлянѣ богатаго купца, и что сохранилось отъ прежней добычи — отъ курицы и баранины до огородныхъ овощей, отъ арбузовъ и яблоковъ до орѣховъ и пряниковъ — все было тутъ; а въ придачу ко всему подана бутылка романеи изъ полдюжины тѣхъ, что когда-то, чуть не годъ назадъ, были найдены въ тарантасѣ убитаго проѣзжаго и сохранялись у атамана въ погребѣ на случай чьей-либо хворости. Вино роспилъ капралъ и слегка повеселѣлъ, заставивъ и атамана выпить стаканчикъ. Устѣ тоже ударило въ голову съ непривычки, и съ румянымъ лицомъ, блестящимъ взоромъ, она болѣе смѣло глядѣла въ лицо молодого капрала и, словно околдованная впивалась глазами въ него. Но не вино, а его каждый взглядъ, каждое слово, каждая усмѣшка красивыхъ губъ, каждое тихое и мягкое движеніе бѣлыхъ рукъ — вотъ что давно, изо дня въ день, опьяняло до потери разума молодую казачку, вотъ отъ чего горѣла она какъ въ огнѣ, глядѣла и усмѣхалась будто сквозь туманъ колдовства и тайныхъ чаръ кудесника. Такъ засиживались они всякій вечеръ; онъ говорилъ, она слушала. Такъ было и теперь. Но сегодня она будто ждала чего-то. Она не уходила къ себѣ въ горницу и не собиралась даже уходить, хотя на дворѣ было давно уже за полночь. Но чего-жь ждала она мыслью, сердцемъ, всѣмъ существомъ своимъ? Она сама не знала!.. Ей хотѣлось ужъ давно, а сегодня сильнѣе, чѣмъ когда-либо, — сознаться, сознаться; хотѣлось крикнуть ему:

— Какой я парень-атаманъ! Я дѣвица, казачка я съ Дому! И я помираю, люблю тебя!

Устя сидѣла въ одной красной рубахѣ, снявъ свою турецкую куртку, которая всегда хитро скрывала ея женскій станъ и грудь.

Капралъ, какъ всегда, всякій вечеръ, сидѣлъ передъ ней на лавкѣ за столомъ, тоже сбросивъ камзолъ и кафтанъ, въ одной распахнутой шелковой рубахѣ. На бѣлой, какъ снѣгъ, груди его, на золотой цѣпочкѣ сіялъ въ лучахъ свѣчи цѣнный образокъ — благословеніе матери.

Онъ разсказывалъ опять въ сотый разъ атаману о себѣ, о родныхъ, о богатой усадьбѣ ихъ, объ его жизни въ городѣ, о намѣстникѣ и о мечтаньяхъ по службѣ… обо всемъ говорилъ, будто напѣвалъ онъ, что только на умъ приходило… а она слушала, млѣя!..

И другой міръ широко разверзался предъ Устей, видѣвшей лишь красноярскую станицу, да ростовскій острогъ, да грязныя астраханскія улицы съ калмыками и пылью вонючей на всемъ.

На этотъ разъ капралъ разсказывалъ, какъ веселится дворянство въ Саратовѣ по домамъ и въ «редутѣ». Плохо поняла Устя и переспрашивала. Засѣцкій сталъ объяснять атаману, что такое «редутъ», гдѣ собирается одно дворянство, пляшетъ подъ музыку или играетъ въ карты. Все горитъ въ огняхъ; барыни и дѣвицы, въ бѣлыхъ башмакахъ, танцуютъ въ пудреныхъ парикахъ съ голыми руками и плечами.

— Съ голыми плечами?! ахнувъ, вопросила Устя.

— Такъ полагается! Когда съѣздъ большой и гостей всякихъ много, барыни должны быть съ голой грудью, объяснилъ Засѣцкій.

— Что ты! Да коли много народу, тутъ-то и не оголять себя! Срамота вѣдь это. Это ты меня морочишь, ради смѣху.

Капралъ разсмѣялся весело.

— Такъ полагается. Ей-ей. Оно красивѣе. Особливо для молодыхъ дѣвицъ. Мы для параду надѣваемъ новое платье и парики получше… А барыни и барышни платья легкія и красивыя изъ всякихъ атласовъ съ шитьемъ дорогимъ, шелками и золотомъ. И равно для параду плечи и грудь оголяютъ, сзади и спереди вотъ до сихъ поръ открыто! показалъ онъ на себѣ.

— Мнѣ бы лучше удавиться, воскликнула Устя порывисто, чѣмъ дать себя при народѣ оголить, чтобъ чужіе люди видѣли голое тѣло. Да, избави Богъ, ни за какія деньги…

— Да вѣдь не мы… это дѣвицы такъ… Ты бы, вѣстимо, не могъ. Это была бы и впрямь срамота; а женскій полъ завсегда такъ дѣлаетъ, и обычай этотъ еще при царѣ Горохѣ, какъ сказывается, былъ на свѣтѣ.

— Съ голой грудью? На народѣ! качала Устя головой.

— Ахъ, Господи! Да не вся же грудь открыта; ты меня, атаманъ, все не понимаешь.

Засѣцкій поднялся и подошелъ къ Устѣ.

— Не эдакъ же вотъ голыя онѣ по поясъ; женскому полу эдакъ нельзя… Вотъ здѣсь крутомъ идетъ воротъ, а здѣсь должно быть закрыто.

Онъ обхватилъ неожиданно атамана за спину, а другую руку положилъ на грудь.

— Дѣвица вотъ здѣсь не можетъ, какъ мы…

И смолкъ, отступилъ вдругъ капралъ. И сталъ, какъ вкопанный, замеръ на мѣстѣ, какъ истуканъ, и глаза выпучилъ…

Лицо Усти, которая было закинула назадъ голову къ нему и улыбаясь глядѣла на него, вдругъ запылало, покрываясь пунцовымъ румянцемъ.

— Атаманъ. Да какъ же это?.. пробормоталъ Засѣцкій, какъ пораженный громомъ.

И будто не вѣря себѣ, онъ снова двинулся къ Устѣ: но она пугливо отстранилась отъ него и, будто теряя силы, прошептала едва слышно: