Евгений Салиас - Свадебный бунт

— Ну, Барчуковъ, помни, братецъ ты мой, помни. Увидишь. Черезъ недѣлю, или черезъ мѣсяцъ, или черезъ годъ — это все едино, а будетъ тебѣ нужда въ Лучкѣ, найди ты его въ городѣ и прикажи. Что укажешь, все то онъ сдѣлаетъ. Вотъ тебѣ Христосъ Богъ.

И арестованный началъ креститься. Затѣмъ онъ быстро двинулся въ сопровожденіи стрѣльцовъ и, конечно, по направленію въ ближайшій кабакъ.

Барчуковъ тихо пошелъ своей дорогой и думалъ:

— А что, какъ и въ самомъ дѣлѣ этотъ буянъ да при случаѣ поможетъ мнѣ въ чемъ? Вѣдь вотъ не знаю, какъ и рукъ приложить къ своему дѣлу, какъ развязать все. Пойти прямо къ Ананьеву тотчасъ, опять прогонитъ. Нѣтъ, надо прежде вѣсти собрать, какъ у нихъ и что? Да надо какое ни на есть себѣ мѣсто найти, а болтаться зря, безъ дѣла — тоска возьметъ.

Черезъ минуту молодецъ остановился какъ вкопанный и вздохнулъ.

— Ну, вдругъ… А?! Вдругъ узнаю, что Варюша замужемъ. Охъ, даже въ потъ бросило! — проговорилъ онъ.

И Барчуковъ сталъ мысленно разсуждать, что дѣвицы всѣ перемѣнчивы… Клятвы свои легко забываютъ. А Варюша Ананьева еще и балованная, и богатая приданница, и лакомый всякому кусъ.

— Охъ, ей-Богу, страшно! — вздыхалъ парень.

Посадскій Носовъ, или Грохъ, послѣ бесѣды съ Ржевскимъ медленно, задумчиво, ровной и степенной походкой вышелъ изъ кремля чрезъ Пречистенскія ворота. Всегда бывалъ у него мрачный видъ, а теперь онъ былъ воистину темнѣе ночи. Послѣ посѣщенія воеводскаго правленія или иного присутственнаго мѣста, вообще какого-либо городского начальства, на посадскаго неизмѣнно еще пуще нападала тоска, пріятелямъ его непонятная и необъяснимая, и затѣмъ продолжалась иногда три, четыре дня. Казалось, соприкосновеніе съ властями и сильными міра сего какъ будто прямо растревоживало скрываемую Грохомъ душевную язву.

Оно такъ и было въ дѣйствительности.

Теперь Носовъ, медленно выйдя изъ Кремля въ слободу, разсуждалъ про себя.

— Воевода! Судья! Всякихъ дѣлъ рѣшитель! Главный начальникъ надъ всякой живой тварью на тысячу верстъ! А что у человѣка на умѣ? Птицы да спанье! Добрый человѣкъ, слова нѣтъ, но малоумный, лѣнивый. Его не только никакой купецъ въ приказчики къ себѣ не взялъ бы, даже рыбакъ въ подручники не возьмемъ. Развѣ ему только поручить лодки да челноки конопатить да смолить, или ямы для просола рыбы копать. А онъ судья, царскій воевода. Что же это такое? Какъ это уразумѣть? Опять и самъ царь все пуще дурачествуетъ, басурманится: столицу, вишь, изъ православной земли къ чуховцамъ перетащить хочетъ. Что же, развѣ онъ весь Кремль, всѣ святые соборы потащитъ на подводахъ? День деньской, сказываютъ, пьянствуетъ, дерется, жену прогналъ, хоть и царица, въ монастырь заперъ, а себѣ нѣмку подыскалъ. Царь онъ русскій!? Какъ опять это уразумѣть? А этотъ Александра Меньшиковъ, сильный человѣкъ, первый совѣтникъ и заправитель царскій, изъ простыхъ же людей, да не изъ такихъ, какъ я, а похуже. Вотъ тутъ и разсуди. Да и самое дѣленіе это людское чудно. Тутъ бояре, а тамъ мѣщане, или подлый народъ. Тутъ тебѣ русскій человѣкъ, а тамъ киргизъ, индѣецъ. Что тутъ поймешь? Иной разъ бываетъ какъ будто свѣтло въ головѣ, будто что-то уразумѣлъ, а инъ бываетъ — заволокетъ разумъ тьма тьмущая. И все это раскидываніе твое мыслями вдругъ лютымъ грѣхомъ тебѣ обернется. А какой же грѣхъ? Повиненъ ли я, что мысли мои — волчьи мысли, и какъ волки въ головѣ рыщутъ. Вотъ хоть бы это. Я понимаю, что есть на свѣтѣ русскій православный народъ и есть, къ примѣру, персидскій народъ съ своимъ царемъ и съ своимъ Богомъ. Но они у персида, и царь, и Богъ, какъ бы не настоящіе, а самодѣльные. Обманъ и соблазнъ только. А вотъ этихъ своихъ русскихъ приключеній не могу осилить. Хоть бы воевода нашъ, разныя власти царскія, наши правители? Глупцы или пьяницы, или кровопійцы. Одни сони непробудные, а другіе съ живого и съ мертваго люты кожу драть, малаго ребенка — и того не пожалѣютъ. Что же это, не грѣхъ? что же это законъ? Но какому же закону — по человѣческому, или по Божьему, или по иному какому? Ничего вотъ тутъ я и не уразумѣю. Какъ же такимъ властямъ да будто указываетъ Господь праведный повиноваться? Не вѣрю…

И Носовъ нѣсколько разъ тяжело вздохнулъ.

— Эхъ, было бы можно, — произнесъ онъ вслухъ: — сейчасъ бы я всѣ эти мысли бросилъ. Попадись мнѣ умный человѣкъ, поясни онъ все, докажи мнѣ толково, что я какъ дурень съ писаной торбой вожусь, — все брошу, начну хоть рыбой торговать, что ли. А то нѣтъ во всей Астрахани ни единаго умницы. Никто еще меня не осилилъ и не переспорилъ, и не уговорилъ. Вотъ вотъ бы Колосъ или отецъ Василій, — люди неглупые, а начнешь съ ними толковать, — вмѣсто того, чтобы усовѣстить тебя, они только слушаютъ да поддакиваютъ. Ну, стало, правда на моей сторонѣ. А повстрѣчай я человѣка, который меня заговорилъ бы, меня осилилъ, пояснилъ бы мнѣ, что я балуюсь, озорничаю. Вотъ, ей-Богу, все брошу, начну бѣлужиной, аль икрой торговать. А то затянусь тогда въ петлѣ на чердакѣ. Это то, пожалуй, вѣрнѣе, да по мнѣ и лучше, чѣмъ въ торгаши лѣзть.

И, помолчавъ, Носовъ произнесъ раздражительно:

— Да, въ петлю куда лучше. Такому человѣку, какимъ я уродился, рыбы не ловить, земли не пахать, огородовъ не городить. Дай мнѣ иное дѣло въ руки. А коли не хочетъ кривая побаловать, такъ одна дорога — въ петлю, либо въ воду.

И Носовъ, будто озлившись на себя или на свои мысли, быстро зашагалъ по улицѣ.

Почти на каждомъ шагу и русскіе обыватели, и разношерстная татарва, которой была переполнена Астрахань, при встрѣчѣ съ Носовымъ привѣтливо и ласково кланялись ему, нѣкоторые опрашивали его. Но посадскій не отвѣчалъ ни слова и проходилъ, почти не замѣчая встрѣчныхъ и поклоновъ.

Выйдя въ Шипилову слободу, онъ увидалъ невдалекѣ, на другой сторонѣ улицы, свой домъ и остановился. Поглядѣлъ онъ на окна, на крышу, на заборы — и понурился. Все это было имъ продано купцу Зарубину. Это гнѣздо, которое онъ свилъ и въ которомъ думалъ вѣкъ свѣковать, онъ вдругъ рѣшился продать безъ всякой нужды и уѣхать навсегда изъ Астрахани.

А куда? — онъ и самъ еще не рѣшилъ. Въ Москву? Пожалуй. Но зачѣмъ? Въ Кіевъ, въ Казань, во Владиміръ, хоть бы даже въ Сибирь — не все ли равно?

Почему собственно рѣшилъ посадскій уѣзжать, онъ, конечно, зналъ, но жена его почти не знала, а въ городѣ всѣ пріятели и знакомые окончательно не понимали и неудомѣвали, пожимая плечами. Одни усмѣхались насмѣшливо, другіе, пригорюнившись и жалѣя, головой качали.

Одни полагали, что у Носова умъ за разумъ зашелъ, другіе утверждали, что у Носова были темные торговые обороты, что онъ вдругъ прогорѣлъ и, продавши домъ, долженъ по міру итти. — «Отъ стыда онъ и бѣжитъ, — говорили иные:- чтобы на чужой сторонѣ простымъ батракомъ въ чью-нибудь рыболовную ватагу наняться».