Бенито Гальдос - Двор Карла IV. Сарагоса

Исидоро склонил голову, Лесбия придвинулась к нему и стала что-то говорить, но очень тихо, остальным не удавалось разобрать ни слова. Лишь по улыбкам Майкеса можно было догадаться, что дама говорила вещи, весьма для него лестные. Этой беседе шепотом, казалось, не будет конца. И он и она слушали речи друг друга с таким интересом, так выразительно и страстно переглядывались, огорчение и радость, уныние и веселье сменялись на их лицах так резко и внезапно, что даже глупец понял бы: тут замешался плутишка-амур.

Между тем — уж расскажу обо всем сразу — дипломат умильно поглядывал на Ла Гонсалес. Однако ей было не до него: она не могла отвечать на его авансы, ибо все ее внимание было приковано к нежно беседующим Исидоро и Лесбии. Она краснела и бледнела, будто терзаемая страхом, лицо ее то загоралось гневом, то искажалось жестокой мукой; она пыталась вмешаться в разговор, вставляла какие то неуместные замечания и, в конце концов, уже не владея собой, с сильной досадой сказала:

— Когда же закончится эта исповедь? Еще немного, и мы все затянем «Помилуй, господи, мя, грешного».

— А тебе-то что? — сердито оборвал ее Майкес тем деспотическим тоном, каким обычно обращался к актерам своей труппы.

Моя хозяйка смутилась и замолчала надолго.

— Им есть о чем поговорить, — с коварной улыбкой заметила Амаранта. — Вот и в прошлый раз было точно так же. Но это пройдет, сеньор Майкес. Счастье недолговечно. Спешите же пользоваться радостями жизни, пока их не отравила беспощадная скука.

Тут Лесбия взглянула на подругу, вернее, обе они обменялись взглядами, которые отнюдь не свидетельствовали о дружеских чувствах.

Исидоро и его дама продолжали секретничать все более доверительно, страстно, нетерпеливо. Казалось, они боятся, что не успеют все высказать, торопятся, перебивают друг друга. Амаранта скучала, маркиз тщетно пытался пламенными взорами и нежными речами тронуть сердце моей хозяйки. Пепита ничего не замечала, ее тревога все усиливалась, глаза то загорались ревнивым огнем, то гасли в страдальческой покорности, она и не думала поддерживать разговор и как бы вовсе забыла о своих гостях. Наконец маркиз решил, что наступила благоприятная минута завести речь — пусть только перед дамами — на его любимые политические темы, и прервал тягостное молчание:

— Вот мы с вами тут развлекаемся, а в эти самые часы назревают события, узнав о которых завтра мы будем удивлены, поражены, потрясены.

В душе моей хозяйки, как я сказал, боролись гнев и смирение; первое из этих чувств взяло верх, и она, чтобы назло «тем» затеять разговор с дипломатом, быстро отозвалась:

— А что происходит?

— К чему вам знать! Даже не верится, что в такое время вы все так спокойны, — промямлил маркиз, умышленно оттягивая объяснение.

— Ах, не надо об этом говорить, здесь не место! — с досадой сказала его племянница.

— Те, те, те! — воскликнул дипломат, изображая на лице крайнее возмущение. — Почему же не место? Уверен, что Пепа очень хочет узнать о последних событиях, причем узнать из моих уст, от человека авторитетного. Не так ли?

— О да, разумеется, я хочу, чтобы вы мне обо всем рассказали, — поспешно ответила моя хозяйка. — Я обожаю политику. И мне сейчас так… так весело. Давайте же поговорим, сеньор маркиз.

— Ах, Пепа, я вами очарован, — молвил старец, с нежностью устремив на нее свои мутные, осоловевшие глаза. — Очарован настолько, что хотя в течение всей моей дипломатической карьеры славился сдержанностью, сейчас я не могу таиться от вас и готов открыть вам самые важные тайны, от которых зависят судьбы народов.

— О, я обожаю дипломатов! — с лихорадочным возбуждением сказала моя хозяйка. Прошу вас, расскажите мне все, что знаете, хоть бы нам пришлось говорить до утра. Вы, сеньор маркиз, такой милый, приятный, такой увлекательный собеседник, в жизни не встречала никого умнее вас.

— Ничего нового он не скажет, Пепа. Лишь то, что уже всем известно, — поморщилась Амаранта. — Идет слух, будто в эти часы войска Наполеона вступают в Испанию.

— Ах, как это мило! — сказала моя хозяйка. — Говорите же, сеньор маркиз.

— Право, Амаранта, ты испытываешь мое терпение! — воскликнул маркиз с необыкновенно важной миной. — Дело не в том, вступают или не вступают войска, а в том, что они идут на Португалию — завладеть этим королевством и разделить его…

— Разделить? — все так же возбужденно подхватила Ла Гонсалес. — Отлично, я очень рада. Пусть разделят.

— Прелестная Пепа, как можно рассуждать столь легкомысленно! — строго заявил маркиз. — О, чувствую, мне придется многому учить вас.

— Совершенно верно, — подтвердила Амаранта. — Португалию решено разделить на три части: — Северную отдадут королеве Этрурской, среднюю часть возьмет Франция, а из провинций Алгарвес и Алемтежо создадут маленькое королевство, и его корону возложит на свое чело сеньор Годой.

— Чепуха, племянница, чистейшая чепуха! — сказал маркиз. — Об этом было немало толков в прошлом году, но теперь никто и не вспоминает о такой комбинации! Ты вовсе не разбираешься в политике… Кстати, надеюсь, мне не стоит повторять, что все, что я скажу, надлежит хранить в полной тайне?

— Ах, не тревожьтесь! — успокоила его Пепита. — Что до меня, я просто без ума от этой беседы.

— Так вот, в минувшем году сеньор Годой вел через Искьердо, своего тайного представителя, переговоры с Наполеоном. Насколько я знаю, все было улажено. Но император внезапно передумал, и тогда дон Мануэль, чье самолюбие было задето и надежды обмануты, решил показать Наполеону свою силу: он опубликовал знаменитый октябрьский манифест и направил в Англию человека с тайной миссией вести переговоры о присоединении к коалиции северных держав против Франции. Я это знаю совершенно точно… При моей проницательности, моем огромном опыте в таких щекотливых материях, разве возможно что-либо от меня скрыть? Так обстояли дела, когда Наполеон разбил пруссаков под Иеной, и тут наш дон Мануэль перетрусил, как нашкодивший монастырский служка, — он испугался мести императора, глубоко оскорбленного манифестом, который и у нас, и во Франции восприняли как объявление войны. Он спешно послал Искьердо в Германию просить пардону, в конце концов его простили, но больше уже не было речи ни о разделе Португалии, ни о королевстве Алгарвском. Все это, милые дамы, святая правда, Человек с таким прошлым, с такими связями, как я, не может не быть в курсе всех этих вопросов — мало того, что я наблюдаю за нашим двором, многие иностранные дипломаты сообщают мне разные сведении, разумеется, совершенно доверительно. Нынче, милая племянница, никто уже не заикается о разделе Португалии. Назревают события куда более серьезные и… Впрочем, некие тайны мы не имеем права разглашать. Помолчу, пока страшная катастрофа не разразится. Вы одобряете мою скрытность, дорогая Пепа? Вы согласны что скрытность — родная сестра дипломатии?