Иван Полуянов - Одолень-трава

— А шлепнуть ее на месте…

Заклацали затворы винтовок.

— О, русски удаль! — кивал, улыбался каман. — Измена — короткий суд.

Но один партизан угрюмо вымолвил:

— То-то, что суд… — и прикрикнул на товарищей: — Чего варежки раззявили, ведите пленных, куда надо.

Без лыж убродно, вязла я по пояс в снегу, и никто не предлагал помочь. Взялся меня конвоировать дюжий парень. Чуть я проваливалась в снег, он грозил штыком: «Ну ты, зараза, как двину вот».

Народу-то у Тимохиной скрыни: кто сосны рубит на дрова, кто из погребка-землянки носит ящики с патронами, и все двери настежь, и костры запалены.

Тетя Поля хлопотала у костра.

— Федосья, Тимоха-то где? Да что с тобой… за что ты под штыками-то?

Она признала камана с одного взгляда. Выпрямилась. Вытерла руки о передник.

— Васенька, кровинка моя… Изверг, где мой Васенька, скажи!

Дюж был парень, а едва устоял — вырвала у него винтовку тетя Поля, замахнулась, как вилами.

Наши бабы раменские умеют владеть вилами, в этом все дело.

«Мой суд строже вашего, и я ухожу. Мечталось стать выше обыденных мелочей и дрязг. Любовь к России давала мне право подняться над схваткой. Я люблю Россию — от песни проголосной до ромашки на бруствере! Искренность мою и раскаяние подтверждает хотя бы то, что я отошел от сотрудничества сам, был осведомлен о тайнике и скрыл это. Кому было хранить верность? Мне обещали: кампания не продлится долее двух недель… Ну, почему, почему мужик пошел за вами? Ах, как плакал ребенок на снегу…»

Отец сжал кулак, комкая записку. Пахолков ее оставил.

Бердана Тимохина висит у дверей. Берестяная коробка с табаком на подоконнике. Каменку бы сейчас затопить, у окошка сесть — не прилетит ли дятел стену долбить?

Не прилетит. И лиса не появится — рыжий хвост наотмашь.

Костры горят у скрыни-избушки. И надолго-надолго распугана тишина, покой суземья.

— Маруся-девочка, елочки точеные, — балагурит Кирьян у костра, — Нам сраженье дать — как мутовку облизать.

Кирьян вызвал отца сюда, сообщив о карателях, выступивших из Раменья в сторону Корженьги. По-соседски поступил, вот и все.

— Гренадер ить я! Под знаменем Брусилова сражался!

Помолчи, гренадер…

На озере у дымной полыньи воет собака. Костры горят у скрыни.

Не бывает побед без потерь, я знаю, но от этого не легче.

Отец отнял ладони от лица.

— Дочка, может, он наговаривает на себя?

Ему не верится. И поэтому я понимала, отец, тебя, как никогда, и не смела поднять глаза, чтобы встретиться с твоим ищущим и ждущим взглядом.

— Если так, недоумок! Кругом Пахолков дурак… Ничего путного от нас не перенял. Народ — во где наш секрет. Пустой был тайник-то. Для отвода вражьих глаз. Думалось, есть дрянь, отирается возле нас, пакостит, жалит исподтишка, ровно змея подколодная… А пакость-то была, выходит, среди нас? Нет, не могу в толк взять! — отец ссутулился за столом и повторил: — Не могу. Что за почесть такая загранице-то помогать? Они ж из-за моря нагрянули урвать себе, что где плохо лежит, народ захомутать, зажать себе под колено… Россию, да-а! Как тут понять: за Россию, мол, я и тут же Россию, любимую донельзя, взять да и на поруганье выдать? Самый темный мужик, из лаптей кто не вылазит, и тот понял, за кого горой стоять, за что жизнь класть.

Вошел в избушку партизан, шепнул что-то отцу.

— Ну и ладно, — сказал отец. — Хоть руки о него не марать.

Я поняла: это он о Пахолкове. Искали предателя. И нашли…

Я не спрашивала, чего там от него нашли на болоте.

Мнилось, что я на талице ужу, а Ширяев будто бы на другом берегу. Ветрено, вербы кипят листвой, а какая рыбешка ни клюнет, все тухлая, и зовет Ширяев, побратим мой окопный, к себе на сухой бугор, под вербы…

Нашли тиф у меня, недели две я маялся, перемогаясь между бредом и явью в тюремном лазарете Кегострова.

Сестрица Клавдя, она меня выходила. Лет ей было за сорок. Двигалась проворно. Кажется, курила. Ну да, вижу как сейчас ее с цигаркой.

— Ну что, женишок? — спросит только.

Начал я вставать и ходить, держась за стены. Ветер дунь — унесет меня, как пушинку, настолько был худ.

Как на свет я заново родился, самый ничтожный пустяк воспринимался мной внове. Табуретку увижу, по часу стою и дивлюсь: на досочке — сучок, словно глаз, гвоздик — шляпка решеткой. Хитра штука табуретка!

Капля талая по стеклу течет, и на нее тоже дивлюсь. Бежит капелька — разве живая? Пылинки в столбе света пляшут. Отчего им весело?

Застала меня сестрица Клавдя в коридоре:

— Совсем молодцом, женишок! Гуляем?

У кого что болит, тот о том и говорит. Ответил я: низко кланяюсь за ваши исключительные хлопоты, да в корне они напрасны, Клавдя Николаевна, для Мхов так и так сгожусь.

— Ну-ка, смеряем температуру.

Увела меня в дежурку. Градусник под мышку — садись. Сиди и рассказывай.

Доверился я ей и поведал о моих злоключениях.

— К тебе тут с передачками бывает один, — сообщила Клавдя Николаевна. — Приносил шоколад.

Шоколад? Чешу затылок. Ей-богу, некому меня навещать.

Под испытующим взглядом Клавдии Николаевны сквозь землю готов был провалиться.

— Убейте, не знаю кто!

— А вобла? У тебя сыпной тиф. Почему же твой приятель в передачу воблу кладет? Не находишь странным?

— Так то ж Джон! — вспомнил я наконец. — Из каманов, тюремщик. Подавись он таранькой с шоколадом в придачу… В друзья набивается! Просят его, да? Просят?

Клавдя Николаевна со значением проговорила:

— Возможно, просят.

— Не-е! — Я понял, куда она поворачивает. — Тюремщик, конечно, но мужик не подлый. Когда б не война… Он ничего, мы с ним сошлись бы по корешам, когда б не война.

Ночник огонечком красным бодрствует — в тесноте, в вонище от скученности людской и карболки.

Бьюсь на узком матрасе, подсовываю подушку под ухо. В труху истолок стружку, набитую в матрас. Неймет сон. «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

— Покурим? — шепнул я соседу. И он не спит.

— Кто покурит, кто поплюет.

Не даст, а покурил бы — с дымом тоска уходит. Знаю, испытал. Может, напоследок дадут затянуться, как Ларионову у белой стены «финлянки»?

Кашляет дядя Вася. На хрящевом носу подпрыгивают очки.

— Всю жизнь семя добра и знания сеял, — прорвалось у него сквозь хрипы и кашель. — Наборщик я, Чехова помню. Кхы-кха! Съела чахотка Антона Павловича. «В человеке все должно быть прекрасно». Мысль какая, какой полет! Горький за руку… здоровался. «Человек — это великолепно, это звучит гордо!» И у него чахотка. Болезнь моя благородная. Кхы-кха!