Иван Полуянов - Одолень-трава

Знак, что все спокойно, — вывешенные на веревке полотенца. Так велел дядя Леша, товарищ отца. Алексей Владимирович офицер, и он в дезертирах: «Есть у нас дела поважнее, чем в окопах загибаться! Двадцать пять миллионов под ружьем, гонят на убой. Но где им, где нам враг? Он не впереди — за окопами, за проволокой-колючкой, он сзади — в тылу. В государственной машине какие-то гаечки подтянули, кой-что выбросили, кой-что заменили и назвали: революция. На слом эту машину… Не медля, пока не поздно!»

За печью сверлит сверчок. «К добру ли?» — шепчет мама. В избе светло, хоть нитку в иголку вдевай. Тоскливо мне от маминых вздохов. Я словно в столбняке. Делаю, что надо, говорю, что надо — и все в столбняке. Тень от меня, от прежней, осталась ли?

Тятя с Алексеем Владимировичем бежал из госпиталя. Из Котласа по Двине пробирались в Архангельск и заметили слежку. Сошли на пристани, решили дальше пробираться по тракту. Поймают ведь, не ходок дядя Леша — нога в бинтах! Улыбается, шутит — он-то изменник?

В полночь разбудил улку Боровую стук колес, конский топот. С улицы задергали в дверь, срывая ее с петель:

— Именем закона!

Самовар на столе горячий, тарелки расставлены, хлеб нарезан. Мы ждали отца. Три года он не бывал под родной кровлей.

— Пойду отопру, — сказала мама.

Опережая ее, ввалились в избу солдаты. Начальник уездной милиции Высоковский первым делом, откинул скатерть на столе:

— Кому, баба, приготовлено?

— Всяко не тебе.

Мама была спокойна. Очень-очень. Только ноги, видно, не держали, мама прислонилась к стене.

Гости незваные разве печь не тронули с места, всю избу вверх дном перевернули. Штыками истыкали сено на повети, кузницу, амбар, баню обыскали, и за ними следовали понятые: Викентий Пудиевич и Леонтий Сазонов, председатель волисполкома.

Из светелки моей Леонтий волоком сволок обитый жестью сундук.

— Что здесь? — плетью указал Высоковский.

Штыком сорвали замок. Холст, белье, юбки, сарафаны Сазонов вышвыривал на пол.

Нечего было замок ломать, ключ бы нашелся. Зачем холст кидать под ноги? Да и мода ли мужику в женском барахле рыться? Но Высоковский так задирал нос, выказывая свою власть, что Сазонов из кожи лез, только бы потрафить начальству.

— Во где клад, — воскликнул Леонтий. — То-то сундук был тяжел!

На дне лежали книги. Без корочек, потрепанные.

Мама всегда говорила, что в сундуке приданое. Принято в деревне дочерям копить приданое сызмала. Обычай, больше ничего.

Но книги?

Мама знала о том, что хранилось в сундуке. По лицу ее вижу: знала.

— Т-так… — Высоковский покопался в сундуке и встал, обивая пыль с колен перчатками. — Полный большевистский набор. Т-так!

В хромовой тужурке, расставлял он толстые, короткие ноги, поигрывал плетью.

— Ульянов-Ленин! В Раменье, в дыре, богом забытой…

— Вековечные смутьяны! — присунулся Леонтий. — С девятьсот пятого года, доложу вам, семейка была на заметке.

У Викентия Пудиевича надломились брови:

— Ну ты, нашел, что вспомнить!

Словно оправдываясь, проговорил он Высоковскому, имея в виду книги:

— От ссыльных, вероятно, осталось.

Его тоже подняли среди ночи, однако одет, как всегда, щеголевато, под нагрудным карманом френча поблескивает серебряный Георгий.

Высоковский надувается спесью, портупея с наганом, плеть на запястье болтается, а Викентий Пудиевич никому на глаза не лезет, да кто хочет, видит: захотел бы и стал поглавнее напыщенного, тупого в своем самодовольстве землемера, дорвавшегося до власти.

И Сазонов до власти дорвался, лебезит, подзуживает:

— Со ссыльными Гришка якшался, истинно вам говорю!

Пахолков процедил:

— Довольно. Кончайте.

Тихо сказал «кончайте», а будто приказал, и Высоковский подал знак милиционерам забрать книги.

Ревела в хлеву корова. Куры кудахтали, согнанные с насеста.

— Федосья, — позвала мама громко, — убери, доченька, полотенца, пока эти законники не сперли.

Высоковский взъелся:

— Оскорблять представителей власти? Да ты знаешь, баба, чем это пахнет?

— Не пугай пуганых, — прислонилась мама к стене. — Больно храбрый, чего тогда не на фронте?

Я ускользнула, пользуясь перепалкой. Полотенец у крыльца не было…

— Мамочка, — опрометью влетела я в избу, — все сворованы, и место чисто!

Обернулся Викентий Пудиевич. Он торопливо притоптывал каблуком, тяготясь, что его втянули в это никчемное и нечистое дело, и на бледном лице с тонкими усами было написано отвращение к погрому, учиненному в избе, к милиционерам в поддевках и черных гимназических шинелях, грязными сапогами ступавших по белью, выброшенному из сундука. Когда Викентий Пудиевич обернулся, в его зрачках вспыхнули холодные искры, от всей ладной, щеголеватой фигуры напахнуло таким темным, точно из подвала, въявь ощутимым холодом, что я испуганно умолкла на полслове. Чего глотку-то деру? Могут догадаться!.. И Пахолков меня осуждает. Ага, ага! А теперь бровью повел, подмигнул одобрительно…

После февральского переворота Викентия Пахолкова прочили высоко: «В губернию заберут. По меньшей мере уездом ему заворачивать».

Высоковский вон какой шишкой заделался. Леонтий Сазонов всей славы что писарь, а тоже — шишка.

Но Пахолков особняком, он сам по себе, в этом все дело. О нынешних правителях — люди-то все знают — отзывается с издевкой:

— Временные!

Знакомство с ним многие прервали, редко кто из прежних друзей навещают Пудино подворье, не бренчит но вечерам гитара:

После обыска Высоковский укатил в трактир.

В палисаднике, в кустах смородины, мертво синели штыки — засада на отца и дядю Лешу.

На веревке опять висели полотенца. Кто их вывесил? Наши, с петухами, рукоделье мамино, — кто?

Отца с дядей Лешей схватили под утро, на подходе к дому.

Избитых, связанных, ради позора провели их по селу. Загребая пыль сапогами, шел тятя. Озираясь исподлобья, дергал руками, словно путы хотел порвать. Темнело кровью на плече пятно, с выцветшей гимнастерки были сорваны кресты. Дядя Леша хромал и подволакивал ногу.

От мала до велика раменцы высыпали из изб. Подбоченясь в седле, Высоковский поигрывал плетью:

— Любуйтесь! Большевики… Немцам продались, иуды! Кто кровь за отечество проливает, а эти сволочи в лесу прячутся!

Испуганно таращились ребятишки. Было знойно, визжали в небе стрижи.

Дядя Леша остановился.

— Кто бы напиться подал?

Не шелохнулись в толпе.

— Эх вы, республиканцы, — усмехнулся дядя Леша спекшимися губами.

В тот же день я крадучись побывала на ручье.

Таган исчез, кострище раскидано.

В елке, забыт ножичек: два лезвия, шило и ручка костяная. Воткнут в кору и забыт.