Михаил Козаков - Крушение империи

— Так точно, ваше превосходительство! — сорвавшимся дискантом почтительно сказал тот, но по тому, как побагровело и без того достаточно багровое лицо его и мало дружелюбен был коротко брошенный в его сторону взгляд, — Губонин понял, что его приход совсем некстати для этого человека с кожаной протезой — заметил — вместо одной руки.

— Я ненадолго, совсем ненадолго, — сказал Губонин, отсаживаясь в сторону и улыбаясь: он отлично знал, что, на сколько бы ни пришел, человеку с протезой все равно придется закончить разговор в его присутствии, раз пожелал того Александр Филиппович.

Между тем Глобусов продолжал прерванный на минуту разговор:

— «Мертвые души» читали, — а?

«В чем дело?» — прислушивался Губонин.

— В юности, ваше превосходительство! — стараясь говорить тише, ответил человек с багровым лицом и опять скосил глаза на Губонина. — Это про Чичикова произведение, ваше превосходительство.

— Зам-м-мечательно, ишь ты! — одобрительно смотрели на него темные, блестящие, с густой поволокой глаза Александра Филипповича. — Ну, прямо зам-мечательно, скажу вам… Вы, оказывается, хорошо знаете к тому же русских классиков?

— Чему учили — то уж до гробовой доски в памяти, ваше превосходительство! — не замечая насмешки генерал-майора, старался уже его собеседник.

— Так, так, мой дорогой. А повесть о капитане Копейкине тоже читали?

— Не буду вводить в заблуждение ваше превосходительство: что не читал — того не читал. Завтра же озабочусь отысканием этой книжицы, ваше превосходительство.

— О капитане Копейкине не слыхали, значит? А «Мертвые души» читали все-таки? И целиком прочли?

— Так точно.

— Вот реприманд неожиданный! — не меняя улыбки, осевшей на пухленькой бритой губе, покачал головой Александр Филиппович, стрельнув глазами в Губонина, и тыльной стороной пальцев похлопал по ладони другой руки. — А помните…

— Что именно, осмелюсь спросить ваше превосходительство?

— А помните, Салопятников, — глядел Александр Филиппович не на него, а мимо: на раскинувшегося в одном из кресел Губонина. — А помните вы такое место… Они (это о приятелях Павла Ивановича Чичикова идет речь, Салопятников!)… они тоже, со своей стороны, не ударили лицом в грязь: из числа многих предположений было, наконец, одно: что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон!.. А по-вашему?

«Издевается Шурик!» — внимательно наблюдал со стороны Губонин.

— Вот запамятовал, ваше превосходительство, как это было!

— Запамятовали? Не есть ли Чичиков переодетый Наполеон… — повторил Александр Филиппович. — Так и вы, Салопятников… догадливы! Я вас не задерживаю, — медленным наклоном прилизанной головы, по середине которой засветилась теперь маленькая розоватая лысинка, похожая на аккуратненький аптечный пластырь, отпускал он Салопятникова. — Я вас вызвал для того, чтобы сказать вам, что глупость — не всегда добродетель, дорогой мой, и что в прямой связи с этим печальным обстоятельством награды выдать вам не могу. Понятно?

— Так точно, ваше превосходительство… — заскрипела повернутая на винте кожаная протеза.

— Вы, кажется, Александр, читаете своим сотрудникам курс лекций по художественной литературе? — рассмеялся Губонин, когда за Салопятниковым закрылась дверь. — Я всегда знал ваше пристрастие к изящной словесности, но…

— Он не очень умен, этот человек, а любит играть в полковники! — встал из-за письменного стола Глобусов и сделал несколько шагов по ковру. — Принял овцу за лису.

— То есть?

— Вез из Киева одного крупного социал-демократа пораженца, а на поверку на вокзале оказалось, что…

— …бакалейщика какого-нибудь доставил? — высказал догадку Губонин.

— Хуже, дорогой Вячек, — своего! Одного из лучших моих людей, работающего среди сотрудников иностранных миссий и среди журналистов! Вы понимаете наш общий конфуз? Своя своих не познаша… Как Аннет, дорогой Вячек? — перешел он на другую тему.

— Она уже две недели в Кисловодске на водах, к вашему сведению.

— Ах, вот что? Я думал, что сестра еще здесь. А детишки?

— С ней. Вот что, Александр, я к вам по делу, — беря папиросу из его портсигара, сказал Губонин. — Мне надо выяснить одно обстоятельство.

— У меня? Что ж, готов, дорогой мой. А я-то думал, что вы почище нашего стараетесь, — заиграла благосклонная улыбка на всем моложавом, розоватом лице Александра Филипповича, и он дружески похлопал свойственника по груди. — Мне передавали, что сам Борис Владимирович Штюрмер только вас и признает теперь, Вячек. А?.. Искренно рад. Хвалю.

— Рад, что меня хвалит муж, другими хвалимый! — любезностью на любезность ответил Губонин. — Если нас — Борис Владимирович Штюрмер, то вас — бери повыше еще, любезный Александр!

— То есть? — прикинулся непонимающим Глобусов и сложил по-бабьи руки на низко опущенном своем животе, словно желая согреть его, — Что вы имеете в виду, хотел бы я знать?

— Я имею в виду избавление от опасности Григория Распутина! Мне известно, что вы получили благодарность государя.

— Ах, вы уж знаете! — с напускным равнодушием сказал Александр Филиппович. — Как знать, — могло бы кончиться кровью!

— И не окончилось на сей раз… — как будто непроизвольно сделал ударение на последних словах Губонин.

— Да, да, вся эта компания сегодня будет выслана из столицы, а кое-кто и очень далеко. Будут перемены в штабе северо-западного: за попустительство!.. Князь и его офицеры отведают сухой туркестанский климат.

— А женщина? — спросил Губонин.

— Говорите прямо — Галаган?

— Вы не ошиблись.

— Она еще вчера отбыла.

— Куда?

— Я вижу, Вячек, вас очень интересует именно она — сознайтесь!

— У меня есть особые основания к тому. Я не скрою, что мой приход в значительной степени связан и с ее делом. Но об этом мы еще отдельно поговорим, — предупреждал Губонин.

— Она отправлена на родину, в деревню. Пусть посидит там до окончания войны! Было бы хуже с ней, если бы не неожиданное заступничество.

— Вот как?.. Простите, Александр, а это установлено, что именно она раздобыла для капитана Мамыкина записку Григория, послужившую фрондерам пропуском?

— Вам известно, дорогой Вячек, я имею дело только с проверенными фактами! — тише обычного сказал генерал-майор. — Но погодите вы все о делах… Не мешает нам с вами, Вячек, облегчить нашу боль, — правда ведь?

Это была всегдашняя его игра слов: «боль» — любимый напиток Александра Филипповича, который приготовлял сам, радушно угощая им своих друзей.

— Как раз адмиральский час: пора закусить. Прошу вас, дорогой Вячек… — пропустил он вперед Губонина, и оба узеньким коридором прошли в квартиру Александра Филипповича.

— Мои тоже в отъезде, — говорил он о своей семье. — Один, один совсем, — вздыхал он, открывая дверь квартиры. — Глафира! — уже через минуту распоряжался он. — Вы нам приготовьте сейчас… Ну, что бы сегодня такого? — сосредоточенно раздумывал он, как будто это было очень, очень важное дело, требовавшее одного только и самого верного решения. — Ах, вот что, милая Глафира. Вы нам, пожалуйста, икры салфеточной четверть фунта, масла туда прованского, уксусу, горчицы, лучку накрошить надо, сардинки, пожалуйста, огурчиков нежинских, несколько вареных картофелин…