Михаил Козаков - Крушение империи

— Александр Дмитриевич… Несколько слов по моему личному делу!

— Вы хотите меня благодарить? — выставив желтые-желтые зубы, улыбался Протопопов.

«Если бы осел мог улыбаться, у него была бы точь-в-точь такая улыбка!» — пришло в голову сейчас Карабаеву.

— Вы хотите меня благодарить? Не трудитесь: я всегда был к вам благорасположен, Лев Павлович. Помните: еще за границей?

— Позвольте… Но я еще ничего не сказал вам! — удивился Лев Павлович.

— И не надо. Ваше сегодняшнее молчание достаточно красноречиво!

— Но я хотел сказать вам…

— А я уже сделал, мой дорогой! — закатил молитвенно глаза кверху министр, влезая в шубу, поданную ему поджидавшим тут же, в прихожей, неизменным лакеем Павлом Савельевым.

— Что именно? — спросил Карабаев.

— То, чего не хотел сделать генерал Глобусов. Он доложил мне, и я приказал освободить вашу дочь. Она уже сегодня должна быть дома. А? Каково? — наслаждался он карабаевской растерянностью. — Ведь я мог быть другом, а?.. Я хотел сделать приятное — вот я таков! Но ваш Павел Николаевич… ах, в нем совсем не говорит сердце?.. Не благодарите! — сыпал он словами. — У меня есть сердце… мягкое сердце. Милюков на моем месте… отправил бы вашу дочь в Сибирь!

Он протянул, прощаясь, руку, которую Лев Павлович, не зная, что сказать, задержал дольше обычного.

Тут же, из квартиры Родзянко, он позвонил по телефону домой. В трубку он услышал голос дочери.

И радость теперь была заглушена никем не услышанным шепотом стыда.

Дочь целовала его и, помогая снять влажную от снега шубу, говорила:

— Золотой мой, хороший… Мне генерал Глобусов все рассказал. Спасибо тебе!

Лев Павлович, целуя, погладил ее по голове и, ухмыльнувшись, сказал, сам того не ожидая от себя:

— И тебе спасибо.

Прошли в кабинет.

— За что — мне? — спросила Ириша, переглянувшись с матерью.

«Боже мой, что она с тобой делает!» — вспомнилась горечь недавних слов жены, и Карабаев сдержанно, но с явной укоризной повторил:

— Спасибо, спасибо тебе, Ирина.

И, не в силах скрыть своего раздражения, обратился внешне равнодушно к жене:

— А где Юрий? (Это и было замаскированное проявление острого раздражения!)

— Он у соседей. Филателия… альбомы, — кратко ответила Софья Даниловна.

Семейный барометр предвещал сильную непогоду, и она, Софья Даниловна, не знала еще, чем и как можно было сейчас предотвратить ее.

— Я понимаю… Прости, пожалуйста, дорогой, что причинила тебе такое беспокойство, — погладила Ириша руку отца.

— Беспокойство, значит? — исподлобья посмотрел он и, отдернув руку, зажал ею свою, недавно подстриженную бороду.

— Дело не в беспокойстве, детка. Мы изведали с папой такое, такое горе! Но, слава богу, все позади. Надо радоваться сейчас, а не волноваться… не раздражаться.

— Горьковский ты Лука.

— Пожалуйста — иронизируй. Называй, как хочешь, Левушка, — не отступала Софья Даниловна. — Боже мой, она с нами, дома! Это главное.

— Знаешь, Соня, кто распорядился ее выпустить?

— Иришенька рассказывала: генерал Глобусов.

— «Рассказывала»… Ничего вы обе не знаете. Протопопов — вот кто! Господи, зависеть от такого негодяя… сумасшедшего. Да и ты хороша! — неожиданно, уже открыто напал он на дочь. — Лосенок… вот тебе и лосенок.

— Левушка!

— Ничего не Левушка. Говорю правду, Соня. То, что думаю. Не привык иначе.

«А час назад? У Родзянко?» — сам себя подколол Лев Павлович.

— Слушаю тебя, папа. Ну?

Лицо Ириши густо покраснело.

«А носик беленький, как и был, почему-то!» — отметил Лев Павлович, и потому, что этот милый отцовскому сердцу, чуть вздернутый носик остался испуганно-беленьким, словно застигнут он врасплох на изменившемся лице, у Карабаева возникает нежная жалость к дочери: к «эдакому ребенку еще», — заговорили всегдашние в Льве Павловиче родительские чувства.

Но голос Ириши сух и требователен; глаза подернуты слезой нескрываемой обиды («Ах, вот что: она еще возражает?»); стоит она перед креслом отца, сцепив руки на пояснице («Такой позы я у нее еще не замечал… вызывающая поза!»), — и снисходительная улыбка, готовая было блеснуть в лице Карабаева, превращается в нескладную, черствую гримасу.

— Левушка… — заметив ее, тихо, предостерегающе произносит Софья Даниловна.

И это дает свои результаты.

— Ну, расскажи, Ирина Львовна, как тебе сиделось? — делает последнюю попытку сдержать свое раздражение Карабаев. — Тебя в чем собственно обвинили?

— Не успели еще обвинить. Заподозрили покуда… Но ты, папа, хотел мне что-то сказать?

— Папа тебе и говорит! Что уж ты, Ириша?! — перенесла на нее свой умоляющий взгляд: «Только не ссорьтесь, дорогие!» — Софья Даниловна.

— При чем тут, мама, «вот тебе и лосенок»?

— Вот видишь, Соня, видишь? — словно снимая с себя ответственность за то, что может сейчас произойти, обращался Карабаев к жене. — Твоя дочь придирчива к каждому моему слову.

— Левушка, она достаточно изнервничалась.

— А я? А мы с тобой?

Тут уж Лев Павлович не утерпел, — он вскочил и зашагал по комнате. Шагая, он бесцельно хватал и вновь клал на обычное место различные предметы: коробку с гильзами, присланную ему братом, стеклянные настольные часы, привезенные из-за границы, бинокль в кожаном футляре, книги, отобранные для чтения на сон грядущий.

— Тыр! Бур! Тыр! — подражала его мятущейся, походке Софья Даниловна. Она попыталась шуткой прервать начавшуюся семейную бурю.

Но теперь уже ничто не могло остановить Льва Павловича.

— Извольте слушать меня! — прикрикнул он на членов своей семьи. — Садись, Ириша, и внимательно меня слушай.

И он почти насильно усадил ее в одно из кресел.

— Мама уже рассказывала тебе, что мы пережили. Да, это не так просто, милая моя, когда твою дочь бросают в тюрьму. Не так я люблю тебя, чтобы хоть на минуту забыло тебя мое сердце, дочь!

— Ты хотя бы сейчас не беспокой свое сердце, — слышишь? — участливо сказала Ириша.

— Да, да, Левушка. Да, да!

— Я почему-то думаю, — продолжал Карабаев, — что твои рассказы о тюрьме окажутся менее ужасными, чем наши с мамой представления об этом проклятом месте.

— Оно все же не курортное, папа, — улыбнулась Ириша. — Но мало ли что!

— Ах, «мало ли что»! Откуда такое подвижничество? Во имя чего оно у тебя, Ирина? Что ты хочешь сказать этой фразой? Ты! Моя дочь!.. Ведь ты же ссылалась на меня при задержании, — мне рассказал Глобусов. Ты, стало быть, искала защиты в моем имени, — так? В чем же, Ирина, состоит принципиальность твоей политической позиции в данном случае? А? Я хотел бы знать.

— Боже мой, какой-такой политической позиции?! — жалобно простонала Софья Даниловна и опасливо перекрестила дочь.

— Да, с одной стороны, ссылаться на родство с «буржуазным», видите ли, депутатом Государственной думы Карабаевым — «милюковцем», «империалистом». А с другой — связаться… связаться с самыми анархически настроенными социал-демократами) пораженцами… с какими-то сомнительными личностями, для которых тюрьма — это привычное… и не столь уж презираемое и страшное место в жизни. Ужас, ужас, Соня!.. Ну, что же? — подошел он вплотную к дочери, так, что ощутил ногой дрожь Иришиного колена. — Или я, или эти темные личности…