Михаил Козаков - Крушение империи

Не глядя ни на кого из толпившихся здесь горожан, он присел за столик, на котором лежали бланки для телеграмм, и, вооружившись пером, стал составлять две депеши в Киев.

«Что за Сергеев?» — подумал он снова, дожидаясь, покуда высохнут чернила.

Понес оба бланка к окошечку телеграфистки, для чего пришлось обогнуть перегородку, поставленную квадратом в помещении конторы.

Еще не дойдя до окошка, он увидел знакомую шапку и спину Кандуши, стоявшего вторым в очереди.

Словно боясь, что «Петр Никифорович» снова может исчезнуть, и не доверяя тому, что это действительно он, Федя подошел и тихо стал сзади него, выжидая поворота кандушиной головы.

Кандуша в протянутой руке держал заполненный телеграфный бланк. Федя прищурил глаза, вытянул, насколько мог шею и, увлекаемый обычным в таких случаях житейским любопытством, заглянул в белый листок.

Он заметил только несколько слов:

«Ковенский переулок дом… Межерицкому… ходатайствую… успеха дела… востребования…»

Номер дома был тот же, что и у журналиста Асикритова, «дяди Фома»! Что такое?

Он положил руку на кандушино плечо и сказал:

— Здравствуйте, Петр Никифорович.

Федина рука почувствовала, как вздрогнул Кандуша.

Пантелейка оглянулся, наткнулся глазами на студента и, выразив в одно немое мгновение испуг, растерянность, настороженность, наигранную обрадованность, — черт его знает, не разобрать было кандушиных «египетских» глаз! — приветливо воскликнул:

— A-а… Здравствуйте, Федор Мироныч! Какими судьбами, позволю сказать?

— Я вас хотел спросить о том же, — ответил Федя.

— Долог разговор, — понизил голос Кандуша и загадочно-обещающе улыбнулся. — А вы посредь года в провинции, почему?

— У меня отец умер, — не стал скрывать Федя и нахмурил брови.

— Ай-ай-ай… вот как! Что же это так? Простуда вышла или крови перегорели? Примите, барышня! — просунул Кандуша в окошечко свой бланк.

Он и сам втянулся головой туда, следя за действиями телеграфистки, хотя прямой нужды в том, конечно, не было. Просто — выигрывал время, обдумывая, как вести себя с Калмыковым.

Федя в свою очередь не знал, во что может вылиться их встреча. Ну, виделись случайно и разошлись каждый в свою сторону…

Может быть, после пятиминутного разговора Федя так и решил бы поступить, но подсмотренная строчка кандушиной телеграммы обострила его любопытство, вызвала разные догадки и толкала его на более длительную беседу с его петербургским знакомым.

Вспомнился тишкинский поплавок, письмо Людмилы Петровны в руках этого странного человека, его горячечная, исступленная ложь, так счастливо разгаданная, и многое, многое другое пришло на память Феди.

«Кто у тебя в Ковенском да еще в том доме?!» — рвался спросить он Кандушу: тот дом, — он так и стоит перед глазами!

Кандуша получил квитанцию и сдачу — веерок новеньких синих пятикопеечных бумажек, аккуратно собрал их, как колоду маленьких карт, и уступил Феде место у окошка.

— Подождите, я сейчас! — думая, что он может уйти тотчас же, обратился Федя к Пантелейке.

— Ах ты, гос-с-споди, боже мой, конечно, Федор Мироныч!

Он остался стоять тут же, рядом со студентом. Отогнул полу своего пальто и осторожно понес рукой деньги и квитанцию в карман брюк.

— Чего это вы так, как будто вывихнули руку? — заинтересовался Федя его медленными движениями.

— Был ранен недавно-с!.. Долог разговор, — прежним многозначительным тоном сказал Кандуша.

— Да что вы? Где же это так?

Глазами, бровями, ртом Пантелейка молчаливо изобразил: «Да уж, знаете, потом расскажу».

Нет, теперь Федя не отпустит его от себя!

— Господин студент, — спрашивала в окошко непонятливая телеграфистка. — В Киев «Караваевой» или «Карабаевой»? У вас не разберешь.

— Чернила, наверно, расплылись, барышня, я не виноват, Карабаевой. Через «б».

Теперь пришел черед насторожиться Кандуше.

— Вот и во второй телеграмме… — ворчала телеграфистка. Киев, Тарасовская тридцать восемь или восемьдесят восемь?

— Я, кажется, ясно написал: тридцать восемь! — рассердился Федя. — Такого и номера там нет — восемьдесят восьмого!

— А я почем знаю! — резонно ответила барышня.

— Сразу две депеши. И обе срочные, позволю заметить, — сказал Кандуша, когда они выходили на улицу. — Наверное, важные у вас дела, Федор Мироныч. Невесте, может, курсисточке какой?

— Квартирной хозяйке, — небрежно, делано скучно отвел его вопросы Федя.

— А я подумал, позволю признаться, хозяйской дочке какой, — приставал тот.

— Какой хозяйской дочке, Петр Никифорович?

— Георгия Павловича дочке, думал… Папаша мой так и величает его — большой хозяин стал, говорит папаша.

— Ах, вот что?

— Ну, да. Я и сообразил так, пипль-попль: не посватал ли Федор Мироныч из богатого племени?

— Чепуха! — отмахнулся с усмешкой Федя.

Он решил выяснить то, что его интересовало:

— А в Петроград возвращаетесь? Или нет?

— Думаю, конечно.

— А скоро, Петр Никифорович?

— Думаю, конечно, — повторил неопределенно Кандуша.

— На завод опять?

— Известное дело: табельщиком. По специальности, Федор Мироныч.

Они подходили к перекрестку двух улиц. Кандуша остановился на минуту и поворотом головы указал на свое поврежденное плечо:

— На заводах во как — кости ломают, Федор Мироныч.

Протянул руку в сторону городового, стоявшего у извозчичьей биржи, и сердито добавил:

— Вот эти самые. Фараоны.

— Сволочи! — выругался Федя от души.

Пантелейка воодушевился:

— Известное дело: куда иголка, туда и нитка, а куда царь — туда и псарь!

И он рассказал вдруг — ничего не утаивая, подробно — все, что мог, конечно, рассказать о бурном дне на Сампсониевском проспекте.

Но прихвастнул; выходило так, что каким-то образом он и был тот человек, который убил остервеневшего безрассудного прапорщика.

«Оттого и удрал сюда», — подумал Федя.

— Вот вы меня под сачком и держите, — сказал Кандуша, выпалив невольно, по привычке, одно из обиходных выражений охранки.

— Что значит: я вас «под сачком»? — недоумевая смотрел на него Федя.

Кандуша спохватился:

— Как бабочку, пипль-попль! А все от моего чистого доверия к вам, Фоварищ Федя. От дружбы… от совместного сицилизма, полагаю так!

— Что ж вы думаете: я вас могу выдать, что ли? — В Федином голосе была обида и брезгливость. — И потом… Говорите, пожалуйста, правильно: «социализм», а не «сицилизм»… «Сицилизм» — так говорят люди в насмешку, да еще фараоны. Охранка так издевается над революционерами!

И он вдруг пожалел не совсем грамотного питерского «табельщика»: до того растерянно и жалостливо смотрели сейчас кандушины глаза.

Так разговаривая, они дошли до заезда в калмыковскую усадьбу.