Михаил Козаков - Крушение империи

Девушка, не зажигая света, на цыпочках шагнула к ее кровати и нагнулась к старухе:

— Все хорошо… хорошо, я вам говорю! Только не волнуйтесь, дорогая… только не волнуйтесь, Екатерина Львовна.

— Да вы так говорите, Шурочка, да и сами волнуетесь, что мне хоть с кровати вскакивай! В чем дело?

— Хорошие известия от вашего сына!

— Еще новые? Через Иринку? Разве после этого дня видели Иринку… когда ж это?

— Я самого его видела! — шла Шура к цели «на рессорах», чтобы сразу не огорошить старуху. — И вы можете.

— Да зажги ты свет, ради бога! — перешла на «ты» вдруг Екатерина Львовна от охватившего ее волнения и радости. — Где же он… где Сережа? Ну, как же это так — а?.. Сереженька, боже ты мой! — шепотом сказала она горячо.

Вспыхнул свет, и она увидела сына.

Она протянула к нему руки, и Сергей Леонидович схватил их и дважды поцеловал мать в губы, в щеку.

— Я на минутку только, на одну минутку к вам… — шептал он, легко присаживаясь на кровать. — Соскучился уж больно! — сознался Ваулин. — Потянуло… и все тут!

— Ой, как хорошо, как хорошо! — присела перед ним на корточки Шура.

— Дочку погляди-ка! — как будто обиделась за внучку Екатерина. Львовна. — Нет дня, чтоб о тебе не спрашивала. Папа да папа, да где он, — пустила она слезу, но тотчас же улыбнулась — виновато и весело.

— Я уже видел ее! — кратко рассказал Ваулин о сегодняшней встрече и на цыпочках, чтобы не разбудить Ляльку, подошел к ее кроватке.

Шура вышла, прошептав, что скоро вернется. Старуха встала, набросила на себя, поверх сорочки, пальто и вооружилась пенсне и пластинкой вставных зубов, опущенных на ночь в стакан с водой. Поправила абажур на лампе и заткнула замочную скважину кусочком бумаги: чтобы не виден был свет из коридорчика.

— Спит и ничего не знает, маленькая… — шлепая туфлями, очутилась она рядом с Ваулиным. — Утомилась, крошка, ходила, понимаешь, на именины с соседней девочкой. Я и то беспокоилась, что поздно вернулась… Любопытная какая — вся в тебя, Сереженька.

— Да ну? — с удовлетворением ждал он подробностей.

— Ей-ей! Бабушка, говорит, я сны видала: кто это мне их показывает!

Отец и бабка беззвучно рассмеялись.

— Петровская часть тут рядом, — пожарная команда: привыкла Лялька видеть лошадей в упряжке… или извозчика на улице. И вот увидела на днях незапряженного коня, без телеги — и как закричит мне: баба, баба, иди сюда, смотри — разломанная лошадь!

— Разломанная… разломанная, — не сдержался и уронил хохоток Сергей Леонидович и сразу же испугался.

— Ничего, она крепко спит, — успокоила Екатерина Львовна. — Ну, что скажешь, вот она у тебя какая!

Сергей Леонидович улыбался рассказам матери. Все было ему приятно здесь. И то, что увидел, наконец, родных людей. Что мать не раскисла при встрече с ним и так хорошо себя держит. И что у Ляльки румяное, здоровое лицо и каштановые густые волосы ее подстрижены челкой. Что в комнате хотя и бедно, но очень чисто и дочкины игрушки лежат в углу в образцовом порядке. Что мать, говоря об Ирише, называет ее «Иринка» — с ласковой и дружеской фамильярностью старшего человека, и что живет тут же верная, преданная им всем Шура, которой он не знает, как быть благодарным… Что вот теперь, повидав их всех, вобрав в свою память всю успокоительную нежность этой встречи, радость свидания, по которому тосковал не один месяц, — он может продолжать свой путь, как странник, с новой силой, утолив томившую его жажду.

— С Иринкой любовь? — спрашивала мать.

— Любовь, — отвечал Сергей Леонидович.

— Поженитесь?

— Поженимся.

— Вот оно что…

— Вот оно что! — повторил вслед за ней шепотом Сергей Леонидович.

В другое время он никогда бы так не разговаривал с матерью: не своими собственными, а ее словами и интонациями… Но подобно тому как русский, говоря с иностранцем, плохо знающим его язык, невольно и сам начинает коверкать слова, думая, быть может, что так лучше его поймут, так и Ваулин сейчас, экономя время и желая, чтобы матери все было понятно и ничто бы не вызывало сомнений и потому не огорчало старуху, — упрощал донельзя разговор с ней.

— А как жить думаете? — допрашивала она, не стесняясь присутствия Шуры.

— Хорошо, думаем, — улыбнулся Сергей Леонидович.

— Я не про то. Разве жизнь это у тебя? Волк травленый и тому легче!

— Эй, пей, пей-гуляй, наша жизнь — копейка! — пробовал отшутиться он. В самом деле, не говорить же сейчас о том, что и сам всерьез не мог еще разрешить, что не раз порождало немалые, тревожные раздумья?

— Не балагурь, Сереженька, — неожиданно строго, как показалось ему, сказала Екатерина Львовна. — Не мальчик… вон, височки сединой подкрашены!

— Это же не от старости! — заступилась Шура.

— А я сказала: от старости? Возраст его лучше других знаю. То-то и оно, дорогие мои. От страдательной жизни, от мучений, от непосилья биться за других. Разве я такая дура уже, не понимаю? Покойный Иван Никанорыч (она говорила о втором муже), когда переехали в город, всегда говорил мне о Сереже: растет, Катерина, самый что ни на есть революционер. Посмотришь, Катерина… Так оно и вышло, — рассказывала она девушке.

— Вы должны гордиться этим! — вспыльчиво ответила та.

— И горжусь! — сказала старуха. — Сама понимаю. Мученик ты у меня, Сергей.

И в том, что назвала его сейчас полным именем, Ваулин увидел не только обычное обращение к себе, — нет, признание его, Ваулина, матерью. Впрочем, он и раньше в этом не сомневался: она никогда не порицала его за революционные убеждения.

Но ему показалось, что мать начинает вдруг его славословить, ставить на ходули, как склонны делать это все матери в отношении своих детей, что это нехорошо, а сейчас, в присутствии такой же, как и он, революционерки, курсистки Шуры — вдвойне нехорошо, — по-обывательски звучит все, — и он досадливо сказал:

— Перестань, мать., перестань. Мы не святые и в мученики не напрашиваемся. Правда, Шура?

— Да ты не один: я обо всех вас говорю! — сообразила, как ответить, Екатерина Львовна. — Когда же теперь увидимся, Сереженька? — переменила она тему разговора, видя, что он взялся за шляпу.

Ему было трудно ответить на этот вопрос, и он, вздохнув, пожал только плечами.

Часы показывали без четверти двенадцать, — пора было уходить.

— Постой! — вдруг вспомнила о чем-то мать. — Возьми ты одежду свою!

Она открыла сундучок и вытащила оттуда его костюм и пальто. Сергей Леонидович обрадовался в душе своим вещам.

— Берегла. Хотела с Иринкой передать, да запамятовала в последнюю минуту. Ты уж прости, Сереженька.

«Я даже не спросил как следует, на какие средства они живут, — упрекнул себя Ваулин. — С лета ничего не давал им! Продала бы лучше все эти вещи!»