Михаил Козаков - Крушение империи

Он вышел на перрон — землисто-бледный, в солдатской шинели с защитными полковничьими погонами. Папаха была сдвинута на затылок. Он несколько раз провел рукой по лбу, рассеянным взглядом обвел станционные постройки. К нему приблизились свитские, — он досадливо замахал на них рукой.

Один только Нилов, запойный пьяница Нилов, тяжело покачиваясь, широко, враскорячку, расставив ноги, стоял недалеко от него и что-то напевал.

Из-за угла вокзала показалась какая-то девочка в платочке, в буром заплатанном армячке и с любопытством смотрела на синие, чистой краски, вагоны с золочеными гербами.

«В Ливадию… в сады», — а машинист повел литерный поезд в серенький Псков.

Туда, тайком от Совета рабочих депутатов, убежал монархист Шульгин и глава военно-промышленных комитетов Гучков, чтобы привезти отречение последнего русского императора.

Входя в царский вагон, Шульгин, прикоснувшись к локтю своего спутника, сказал:

— Ах, разве думали мы с вами, Александр Иванович?.. Мы, монархисты!..

Но ему казалось, что он не ощущает вовсе волнения. Боже мой, он дошел до того переутомления и нервного напряжения, когда уже ничто, пожалуй, не может удивить, ни показаться невозможным!.. Но вот было все-таки немного неловко сейчас, что является к государю в пиджачке — в кургузом пиджачке, грязный и немытый, четыре дня небритый, с лицом каторжника, только что выпущенного из сожженной тюрьмы.

— Теперь думать уже нет времени! — скороговоркой отвечал спутник. — Надо убрать монарха, чтобы сохранить монархию.

Они вошли в ярко освещенный салон-вагон. Стены его были обиты светло-зеленым шелком, и на фоне этой обивки лица всех присутствующих казались бледней, бескрасочней обычного.

Древний худой старик с генеральскими аксельбантами Фредерикс, не подымаясь с места, кивнул облезлой головой. Другой генерал — черноволосый, с белыми погонами, Данилов — откуда-то из глубины вагона сказал:

— Государь император сейчас выйдет, господа.

И через несколько минут он вошел: плоскогрудый, рыжеусый, с желтым, мятым лицом русачок-полковник — эдакий уездный воинский начальник — в серой, аккуратно затянутой черкеске. Подав торопливо руку прибывшим, он жестом пригласил их занять место. Сам сел у четырехугольного шахматного столика, придвинутого к стене. Вынул портсигар с коротенькими английскими сигаретками, и, генерал Данилов услужливо перенес фарфоровую пепельницу с соседнего стола.

Посланцы Государственной думы переглянулись, — и царь с любопытством посмотрел на обоих: кто же из них начнет?

Начал Гучков.

Он слегка прикрыл лоб рукой, — словно для того, чтобы сосредоточиться, — опустил глаза и сказал:

— Вам уже известно, государь, что стряслось… Движение вырвалось из самой почвы, сразу получило анархический отпечаток. Власти стушевались. Еще три дня назад я сам отправился к замещавшему Хабалова генералу Зенкевичу и спросил его: есть ли у него какая-нибудь надежная часть или хотя бы отдельные нижние чины, на которых можно было бы рассчитывать? Он мне откровенно ответил, что таких нет, все части гарнизона переходят на сторону восставших… Положение ухудшалось с каждой минутой… Рядом со мной в автомобиле убили князя Вяземского только потому, что он офицер. То же самое происходит, конечно, и в других местах. Надо было, государь, нам в Думе на что-то решиться… На что-то большое, что могло бы произвести впечатление… что дало бы исход. В этом хаосе надо прежде всего думать о том, чтобы спасти монархию. Но, видимо, вам, государь, царствовать больше нельзя. Единственный выход… помолясь богу…

— Алексей? — спросил царь. Речь Гучкова показалась ему чересчур длинной.

Выцветшие голубые глаза Николая были неподвижны. Коричневая кожа вокруг глаз сжалась в упрямую гармошку, — он объявил низким, сдержанным голосом, чуть-чуть растягивая «по-гвардейски» слова:

— Я вчера и сегодня целый день обдумывал и принял решение отречься от престола. До трех часов дня я готов был пойти на отречение в пользу моего сына. Затем я понял, что расстаться с ним я не способен.

— Но… юридически? Как юридически?.. — пытался возразить Гучков. — Дума предполагала великого князя Михаила регентом…

Думские посланцы снова переглянулись, ища друг у друга ответа.

В это время вошел генерал Рузский. Он принес известия, каких еще не знал никто: по шоссе из столицы движутся сюда вооруженные грузовики. А вторая новость — прибывший в Царское генерал Иванов… бежал оттуда в Вырицу!

— Неужели?!

Это — вырвалось у Николая: очевидно, генерал Иванов был последней его, скрываемой надеждой.

— Грузовики с солдатами… ваши? Из Государственной думы? — глядя поверх запотевших очков, спросил депутатов Рузский.

— Это оскорбительно, Николай Владимирович! — вспылил молчавший до того Шульгин. — Как это вам могло прийти в голову?

Генерал понял свою ошибку:

— Ну, слава богу. Я приказал их задержать.

Только теперь он снял и протер носовым платком продолговатые маленькие стекла своих очков в простой металлической оправе, снова надел их и, повернув голову в сторону откинувшегося к стене Николая, начал рассказывать о злоключениях генерала Иванова.

Вчера в Царском Селе с быстротой молнии разнеслась весть, что к вокзалу подошел поезд генерала Иванова с двумя эшелонами войск, которые направляются на усмирение Петрограда. Дворцовый комендант князь Путятин известил о том царицу, и она поручила ему немедленно снестись с генералом Ивановым. Генерал объявил царскосельскому гарнизону о своем назначении главнокомандующим петроградского военного округа и призвал идти вместе с ним против восставшей столицы. Гарнизон, уже всецело примкнувший к революции, отправил к генералу депутатов для переговоров. Они явились к нему в вагон и тут же были немедленно арестованы. Но через минуту генерал Иванов вынужден был отменить свой приказ. Депутаты заявили ему, что если они не вернутся в полной неприкосновенности к определенному часу в городскую ратушу, то тяжелая артиллерия, поставленная вблизи Александровского дворца, откроет огонь и сметет дворец со всеми его августейшими обитателями.

Это было вчера. А сегодня все люди генерала Иванова разбежались.

Маленькие, очень глубоко посаженные глаза Рузского выражали только сильную усталость и ничего больше.

— Ваше величество! Считаю своим долгом солдата сказать: теперь надо думать…

— Это ужасно, ужасно… — перебил его царь.

На минуту он закрыл рукою глаза и опустил голову.

— А ваша Дума… неужели ваша Дума?..

Не понять было, о чем он хотел спросить.

Надо было как-то ответить, в чем-то оправдаться всем им, патриотам русского трона, — и Шульгин, сидевший напротив царя, перегнулся к нему и заговорил своим актерски-наигранным, «задушевным», тихим голосом: