Михаил Козаков - Крушение империи

Толпы журналистов осаждают министерский павильон, стремясь проникнуть в его комнаты, но караульные неумолимы:

— Отходите, отходите. Тут вам не кикиматограф!

И несколько дней этим словом — «кикиматограф» — называли весело журналисты временное узилище для бывших министров.

Была ночь, когда к одному из студентов-милиционеров во дворе Таврического дворца подошел неизвестный человек в шубе с широким котиковым воротником и мягкой, надвинутой на лоб шляпой. Он отозвал его в сторону и сказал:

— Скажите, вы студент?

— Да, путеец, — последовал ответ.

— Прошу вас, проведите меня к членам комитета Государственной думы. Словом, к кому следует…

— А может быть, в Совет рабочих депутатов? — спросил студент.

— Нет, нет! — запрыгали губы неизвестного. — Я хочу видеть своих старых товарищей по совместной работе. Вы сейчас все поймете… Я — Протопопов… Молчите, не разглашайте пока!

Лев Павлович Карабаев сидел в родзянковском кабинете, набитом людьми, когда вихрем влетели в него несколько человек с громким, восторженным криком:

— Протопопов арестован!.. Протопопов, ур-ра!

Все выскочили в коридор — навстречу арестованному министру, затерявшемуся в гудящей, возбужденной толпе.

— Керенского! Позовите Керенского! — в несколько голосов требовали встревоженные думские депутаты, опасаясь за участь арестованного, особенно ненавистного народу.

Лев Павлович в числе других бросился разыскивать «специалиста» по спасению бывших министров. И через минуту Керенский был на месте.

— Только не волнуйтесь… только не волнуйтесь, Александр Федорович! — любовно подбадривал его Карабаев.

Керенский шел, опираясь на увесистую дубинку. Он был еще не совсем здоров: недавно только ему оперировали почку, а тут еще… непрерывные речи, толпа качает его каждый час — «того и гляди, погубят этого человека», — опасался, уже как врач, Лев Павлович.

— Держите! — сунул ему дубинку в руки Керенский и сам помчался вперед.

— Прибыла пожарная команда… сам брандмайор! — сострил кто-то из толпившихся в коридорчике, и Льву Павловичу показалось, что это знакомый голос журналиста Асикритова: он неоднократно сегодня наталкивался во дворце на этого вездесущего желчного человечка!

Керенский был желт, глаза широко открыты, рука поднята ребром вперед. Он как бы разрезал ею толпу, поглотившую арестованного.

— Не сметь прикасаться к этому человеку!

Толпа отхлынула, расступилась, рассыпалась, как треснувшая скорлупа ореха, открыв взору высохшее горклое зернышко — боязливо сжавшееся, перекошенное протопоповское лицо с почерневшей, отвисшей губой.

Она дрожала, как у эпилептика.

— В-ваше прев-восходительство, отдаю себ-бя в ваше распоряжение…

И тогда другое лицо — нездоровое, с больной кожей, со следами тяжелых бессонных ночей и опухшими, красными, как у кролика, глазами — придвинулось к нему вплотную, и хриплый, лающий голос прокричал в толпу:

— Бывший министр внутренних дел Протопопов! От имени Исполнительного комитета объявляю вас арестованным!

— Спасибо, ваше превосходительство! — смешливо оживился вдруг Протопопов и, наклонясь к своему избавителю, стал что-то шептать ему на ухо.

— Громче, громче! Чтобы все слышали! — закричали со всех сторон.

— Господин караульный офицер! — ударил Керенский негодующую толпу хриплым бичом своего наигранно-повелительного голоса. — Бывший министр внутренних дел желает сделать мне секретное государственное сообщение. Потрудитесь провести его в отдельную комнату!

Через полчаса стало известно, что министр сообщил Керенскому список домов, на крышах и чердаках которых расставлены были полицейские пулеметы, — он был труслив и услужлив, Александр Дмитриевич Протопопов!

Но, едва отдышавшись, он поспешил пустить в ход свое обычное лукавство, ставшее уже глупостью: он предложил себя в посредники между… царем и революцией.

Ему отвели диван в «тюрьме министров» и приставили особого часового.

Ну, сколько можно рассказать за четверть часа, что пробыл дома?..

За это время три раза звонил телефон в кабинете, и каждый раз, прибегая, стучался в дверь студент Гриша Калмыков.

— Лев Павлович, по срочному делу!

Из всех звонков один действительно был весьма срочен, а другой, пожалуй, представлял несомненный интерес. Первый принадлежал новому министру иностранных дел: Милюков просил поторопиться с приездом на Миллионную 12, где находился особняк князя Путятина, — уже почти все собрались.

Вторым звонком вызвал к телефону незнакомый человек — инженер Михаил Павлович Величко. Он говорил о каких-то странных и непонятных сразу вещах:

— Я прошу меня принять… Где угодно вам, но только сегодня. Я не могу говорить по телефону… Не сомневайтесь в моей абсолютной преданности вам и новой власти. Случай вручил в мои руки важнейший документ… не могу сказать. Я привезу его вам на квартиру и готов ждать до поздней ночи, Поверьте мне: важнейший! Боюсь по телефону…

На третий звонок подошла Софья Даниловна и, возвратясь в спальню, доложила:

— Он звонит сегодня уже второй раз. Иван Митрофанович Теплухин.

— Здесь? Приехал? Что-нибудь от Жоржа? — торопливо переодевался Лев Павлович.

— Я сказала ему, что, может быть, ты будешь к ночи дома. Но лучше, сказала я, завтра утром. У него очень взволнованный голос… Так ты действительно министр, Левушка? — заглядывала она в его глаза: с улыбкой, нежностью и неожиданной застенчивостью, которую он уловил и расценил по-своему.

— А что ж здесь удивительного, Соня? — досадуя на ее удивление, явно обиженный им, сказал Карабаев, — Меня, кажется, знает вся Россия! Неужели же вся страна знает… подготовлена к этому, а собственная жена… меньше других ценит меня!..

— Левушка, голубчик, что только ты говоришь?! — схватила его руку для поцелуя Софья Даниловна. — Боже, как ты изнервничался… разве можно так? Как мог ты так думать?

Она припала губами к его руке, и ему стало приятно и одновременно — стыдно.

— Прости меня, — привлек он к себе всхлипывающую жену. — Меня события так растрясли, так растрясли, ей-богу! Пожалуйста, прости меня, Соня. Я дурак, Сонюшка…

Уже сидя в автомобиле вместе со своими «адъютантами», он еще раз обругал себя мысленно.

Он сорвал свое раздражение на жене, — он сознает это. То самое раздражение, ту самую досаду, которая нет-нет — и дает себя чувствовать со вчерашнего дня. Он скрывал ее истинную причину, но если бы кто-нибудь из политических друзей догадался о ней, Лев Павлович перестал бы таиться.

Он министр, но отнюдь не того ведомства, которого мог ждать для себя по праву. Всю жизнь выступать в Думе главным оппонентом по бюджету, заслужить у самого Ллойд-Джорджа прозвище «антиминистра русских финансов», быть всегдашним думским дуэлянтом графа Коковцева, а затем Барка и… пойти вдруг теперь главой другого ведомства! Его даже не спросили как следует, хочет ли он того.