Михаил Козаков - Крушение империи

Он схватил великого князя за руку, пожал ее и, прикладывая платок к глазам, выбежал куда-то в прихожую. Великий князь повернулся к Родзянко, обнял и поцеловал его.

Во время завтрака, предложенного хозяйкой дома, княгиней Путятиной, появились двое новых людей, вызванных сюда Милюковым: это были известные кадеты-юристы Набоков и Нольде. Им поручили составить и отредактировать зекст отречения Михаила.

Это состоялось почему-то в детской комнате. Валялись игрушки — гуттаперчевые негры и индейцы, паровозики и пушистые зверьки, в углу, под широкой иконой, был выстроен эскадрон оловянных солдатиков-улан, карта Европы висела на стене, стояли две новенькие дубовые парты. За них-то и сели оба знаменитых государствоведа, согнувшись в неудобной позе престарелых школьников.

Уговорились, что их никто не будет отвлекать, но время от времени дверь в детскую приоткрывалась и кто-нибудь в ней появлялся, с нетерпением, сочувствием и любопытством поглядывая на обоих государствоведов.

Так пробрался сюда в какой-то момент и Лев Павлович. Он увидел хмурых, заметно нервничавших авторов еще не родившегося манифеста и поминутно забегавшего сюда Керенского. Он сидел лицом к партам на большом игрушечном коне и настойчиво напоминал государствоведам:

— Не забудьте вставить про Учредительное собрание. Не забудьте же, господа! Ну, миленькие, ну, серебряные мои, ну, голубчики… не сердитесь на меня, ей-богу! Ведь я вам говорю: нужно же посчитаться, господа, с революционной демократией!

Согнутые ноги его упирались в пол, но он подскакивал на седле из папье-маше, и казалось, что он и впрямь куда-то движется на чужой детской лошадке.

В воскресное утро 26 февраля снизу, по трубе, служившей тюремным телеграфом, постучал арестованный по общему делу наборщик Яша Бендер:

— Мой сосед ходил вчера в суд, а вернулся только сейчас.

— Почему? — изумившись, ответил стуком Ваулин.

— В городе забастовка. Улицы полны народа, конвойные боялись вести его вечером. Струсили чего-то.

— Такая забастовка… вот что! — уж воскликнул Сергей Леонидович. — Слыхали, Токарев?

Сосед по камере подскочил к трубе.

— Ну… Ну… — шептал он, словно ожидая от нее еще каких-либо сообщений.

Но труба молчала, труба соблюдала осторожность в этот утренний час обхода коридорных надзирателей, и он, уже невольно следуя тому же чувству опасливости, на цыпочках дошел до двери, прислушался и так же тихо вернулся к Ваулину:

— А больше ничего, Сергей Леонидович?

— Пока — ничего.

— Жаль! Постучите ему, — а?

Ваулин спустя некоторое время постучал, но ничего нового ему не сказали снизу. Впрочем, необычным было то, что бендеровского соседа сегодня не повели почему-то в суд, хотя процесс, в котором он участвовал, шел к концу: сегодня ожидалась прокурорская речь.

— Почему это? Почему? — добивался пояснений заметно оживившийся за этот час Токарев, но так и не мог получить ответа от Сергея Леонидовича.

Ваулин был арестован в памятную декабрьскую ночь, верней — на рассвете в альтшуллеровской типографии; судьба свела его в одной и той же камере «предварилки» с Токаревым.

Несколько дней назад Токарева в неурочный час вызвали на допрос, — он возвратился в камеру бледней обычного, с вогнутыми плечами, вобравшими в себя опущенную голову. Свисающая кисть его дрожавшей руки болталась, как у играющего балалаечника.

— Что с вами, товарищ Токарев? — спросил тогда не без тревоги Сергей Леонидович.

— Впутали! — прислонился тот к стене. — Солдата Митрича вспоминаете, нет? Взяли его по убийству вот того самого косоглазого шпика, что вас сторожил. Ну, Митрич и показал. На себя и на меня. Теперь судить будут военным, факт… Через повешение, конечно. По совокупности… большевика и «убийцу»… — криво усмехнулся юн упрямым ртом. — Через повешение… И, думаю, без замедления… чтобы не тратить казенные харчи. Митрич… черт дубовый, впутал!

Они оба знали уже друг о друге все. Обитатели одной камеры, они по жесту, по взгляду, по самому краткому движению или невзначай сказанному слову догадывались о мыслях и желаниях друг друга. И Ваулин понял тогда: большевику-солдату не избежать смертной казни. Надо помочь товарищу…

Они оба долго и подробно обсуждали, как держать себя Токареву на следующем допросе. Сергей Леонидович сочинил для него стройную систему «прилаженных» друг к другу ответов следователю и на будущей очной ставке с Митричем. Но токарёвский следователь не подавал о себе вестей, на очную ставку не звали, и Токарев решил, что участь его и так уже предрешена, без всяких лишних допросов, и каждым утром ждал прихода тюремных солдат — военного суда.

Десять дней назад Сергея Леонидовича вывели из камеры и в черной карете, повезли на Фонтанку, к генерал-майору Глобусову. Долгоухий и узколицый человек в штатском, оглядывая Ваулина в канцелярии, двигал носом, как принюхивающееся животное.

— Ваулин. Сергей Леонидович. По сто второй. По сто двадцать девятой, — говорил он короткими фразами, неизвестно для чего перечисляя в данный момент статьи уложения о наказаниях. У него был глухой голос человека, у которого в носу полипы. — Прошу, — указал он на высокую дубовую дверь и открыл ее, пропуская вперед Сергея Леонидовича, а сам не входя в кабинет начальника охранки.

— Прошу садиться. — Глобусов протянул руку к одному из двух кожаных кресел, стоявших у письменного стола. — Заочно я вас давно знаю, Сергей Леонидович Ваулин, — сказал он после откровенного минутного разглядывания его. — Фотографии ваши видел, о вашем семейном и партийном положении я в курсе, о ваших противоправительственных делах наслышан.

Он усмехнулся, произнося это последнее слово. Безмолвно усмехнулся и Сергей Леонидович.

Генерал продолжал:

— Однако всего этого, оказывается, мало, господин Ваулин. Вот сам увидишь человека в натуре — и только тогда поймешь его. Не правда ли, Ваулин? Молчите?.. Ну, да вы еще не ориентировались. Не знаете еще, что за птица ваш собеседник, то есть — я.

— Нет, почему же? Я в пернатых разбираюсь, — прищурившись, посмотрел на генерала Ваулин.

— Сам не курю. Поэтому лишен возможности предложить вам папиросу, — развел руками Александр Филиппович. Реплику о «пернатых» он пропустил мимо. — Папироса — это служанка обычно следователей, но я ведь не следователь. Я не буду, Сергей Леонидович, ничего ни выяснять, ни сопоставлять, ни добывать лишних улик. Это не мое дело. Да оно меня и не интересует! Больше того: я даже не убежден в том, будете ли вы преданы суду. По сто второй там или по сто двадцать девятой статье уложения о наказаниях. Не мне вам говорить, что они сулят в наше военное время.