Михаил Козаков - Крушение империи

— А Озоль был, — врастяжку, задумчиво сказал Андрей Петрович, выслушав рассказ товарища.

— Про меня ничего не говорил? — полюбопытствовал Власов.

— Мы спросили, как же!.. Затерялся, — он про тебя говорит, — на улице. Видишь: затерялся!

— Дурак он собачий! — тихо выругался выборжец. — Вот я ему сегодня, коли будет, напомню.

— А ну-ну, — каким-то особым тоном сказал Андрей Петрович.

В пути они проходили мимо нескольких фабрик и заводов, и всюду в этот час у раскрытых ворот толпились рабочие, молчали фабричные корпуса, нигде не видно было заводской охраны. И, торопливо шагая мимо, Власов каждый раз оживленно говорил товарищу:

— Наши… Наши тут. Стачку держат какой день — а! Сегодня на демонстрацию ведут. А ты, брат, говоришь: «выборгские кренделя», — а!

На «Парвиайнен» пришли с небольшим опозданием. Митинг уже начался. В самой большой мастерской собралось около полуторы тысячи рабочих. Устроились где кто мог: на станках, на полуготовых изделиях, на стропилах — чуть ли не под самой крышей.

Выступать ни Власову, ни Андрею Петровичу не пришлось, да и не потребовалось: все говорившие звали к тому, о чем оба они думали, к чему вел призыв их большевистской организации.

Все слушавшие до единого поднялись с мест.

— Стачку не прекращать!

— На демонстрацию!

— Долой войну и правительство!

— Да здравствует революция, да здравствует свобода рабочих и крестьян!

— На восстание, товарищи!

— Долой капиталистов, дворян и помещиков!

Один из ораторов закончил свою речь стихом:

— Да здравствуют революционеры!.. Это есть, товарищи, российская социал-демократическая рабочая наша партия большевиков! — громко, раздельно крикнул кто-то со стропил, и снизу и с боков понеслось в ответ, прогрохотав по мастерской, долгое «ура».

— Видал? Слыхал? — крепко, до боли сжимал громовскую руку Василий Власов, и обоим казалось, что сердце рванется куда-то от небывалой радости и станет жить само по себе…

— Лозунг теперь стреляет, как пушка… как пушка, — взволнованно повторял Громов. — Эх, вот оно начинается!

«Оно» — это означало: долгожданная революция.

— Василий!.. Василь Афанасьевич!.. Василий!.. Староста! — заметили его только во дворе, и десятки голосов звали к себе Власова.

Вместе с Андреем Петровичем встал он в первый ряд густой, тысячной колонны, хлынувшей к выходу из завода.

Откуда-то появились красные знамена, какой-то парнишка-рабочий затрубил в принесенный из дому позеленевший, нечищеный корнет, — на парнишку прикрикнули — и затянули «Варшавянку» и с песней двинулись по Бабурину к видавшему виды, всегдашнему проспекту демонстрантов — Сампсониевскому. Здесь соединились с рабочими и работницами других заводов и фабрик, и вся многотысячная толпа направилась к Литейному мосту.

В пути встретили заставу какого-то кавалерийского полка.

— Не отступать! — прокатилось по всей толпе, и она, упрямо и мерно шагая, высоко подняв знамена и потушив на минуту голос песни, приближалась к отряду кавалеристов.

И таким же мерным и тихим конским шагом кавалеристы надвинулись на передние ряды толпы.

Демонстранты остановились, но не отступили.

Командир полка, пожилой офицер с коротенькими бачками и бурым следом волчанки на щеке, повернул голову к своим солдатам:

— Вперед!

И вдруг теперь — кони ни с места, кавалеристы в седлах застыли.

— Вперед!.. Вперед… — выкрикнул, а потом растерянно буркнул командир полка.

Но и он сам осадил своего коня и как-то неожиданно смешливо пожал плечами и покачал головой, откидывая ее назад.

— Ну что же… вперед! — совсем не по-командирски сказал он еще раз, и в рядах демонстрантов взлетел смешок первой завоеванной радости.

И тут выступили вперед женщины.

Они побежали из толпы к остановившимся кавалеристам, они перемешались с ними в конных рядах, хватались руками за стремена, протягивали руки к молчавшим солдатам и — кричали.

О чем?

О чем они должны были взывать и взывали?

Этот крик был один и об одном:

«Солдаты! Ваши жены, дети, матери и отцы находятся в таком же положении, как и мы. Они оторваны от вас, они холодные и голодные, брошенные на произвол судьбы. Они ждут вас и вашей помощи, они доведены до нищеты, терзаемы муками голода и тоски. Они вышли бороться за мир, хлеб и свободу. Солдаты! Неужели же у вас поднимется рука на своего брата-рабочего?.. Идите с нами, и вы сбережете кровь народа, которому вы принадлежите!»

Вот что могли кричать и кричали февральским морозным днем женщины — старые, молодые, подростки… Они словно бросали свои горячие, гневные и молящие сердца наземь, — и ничья нога не посмела теперь растоптать их.

И тогда всадники отвели своих коней в стороны, и тысячи людей, предводимые женами, матерями и дочерьми, пошли вперед, неся на знаменах клич революции.

На углу Боткинской повстречался отряд городовых. Однако те быстро бежали при виде моря голов.

Но у Литейного моста — последней преграды к центру столицы — в толпу демонстрантов врезался сам полицеймейстер Шалфеев: бравый седоусый горлопан с красными, как будто всегда с мороза, плотными щеками. В одной руке — нагайка со свинцовым наконечником, в другой — наган.

Стена черных полицейских шинелей быстро спускалась с моста. Толпа пришла в минутное замешательство.

— Ох, Шалфеев!.. Вчера он тоже так останавливал и разгонял демонстрацию, — удалось наглецу! Но его вчера все-таки спешили и надавали тумаков, — вспоминает по соседству с Громовым рослый красивый рабочий и показывает кулаки, которых отведал вчера Шалфеев. — Напрасно мы пожалели седины и не кончили эту сволочь. Ох, Шалфеев!

Демонстранты расступились, и седоусый полицейский храбрец, ринувшийся вперед, очутился в окружении толпы.

— А ну… попался волк серый!

— Держиморда проклятый!

Пригибаясь, бросается к нему десяток рабочих, ёго хватают за ноги и опрокидывают на землю, навалившись телами.

Городовые спешат на выручку. Они стреляют, но не долго: ответный огонь из толпы, штурмующей мост, обращает их в бегство.

А позади уже с Шалфеева срывают погоны, саблю, отбирают наган и нагайку.

— Пулю на тебя жаль, ирод ты!

— Эй, дядя, подавай сюда!

Кто-то подбегает к застрявшему на дороге возу с дровами, выдергивает, полено из аккуратно сложенной шестерки и, возвратившись, начинает утюжить им полицеймейстера.

— Хватит! — кричат сжалившиеся женщины.

Защищая рукой лицо, по которому струится змейка крови, Шалфеев подымается с земли и, свирепо ругаясь, наотмашь бьет кулаком одну из этих женщин.

В этот момент Андрей Петрович увидел Власова. Тот подскочил к Шалфееву, отбросил руку его, защищавшую лицо, и с криком: «Посмотри мне в глаза!» — выстрелил в полицеймейстера из своего револьвера.