Михаил Козаков - Крушение империи

— Сами отправляли куда? По опыту знаете? — дружелюбно улыбнулся Николай, не осознавая всей наивности калмыковского совета.

Федя промолчал и тоже заулыбался. Никуда он, конечно, и ничего не отправлял скрытно, но если иное подумал сейчас Коля, — пусть! Чем больше доверия будет питать он к Феде — тем легче будет крепнуть их дружба.

— Вот! — И он вручил Николаю книжку Салтыкова-Щедрина. — Завтра, кстати, исполняется двадцать пять лет со дня смерти этого великого писателя-сатирика. Прочтешь — увидишь, в самую точку бьет! — добавил он, вспоминая слова Алеши Русова.

Ну, и смеха и разговоров было, когда в одной из рабочих хат собрал Николай Токарев человек пятнадцать кожевников и стал читать им щедринский рассказ «Торжествующая свинья, или Разговор Свиньи с Правдою»…

— Вин, ты кажешь, помер двадцать пять рокив назад? — недоверчиво спрашивали Токарева. — А не брешешь?

— Нет, не брешу. Рассказ этот, знаете, когда написан? Еще в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году он написан, — рассказывал рабочим Николай Токарев. — Есть такая рабочая газета «Правда». Наша это газета. В Петербурге издается.

— Читав я. У позапрошлом году читав. Но не бильше, чем два раза, — подал реплику дубильщик Вдовиченко — человек с добродушно-лукавыми темными глазами и краснощеким нетускнеющим лицом, не сдавшимся еще отраве карабаевского завода. — Но, говорять, «Правду» эту саму жандармы прихлопнули. Чи нет, Коля?

— Она печатается теперь под другим названием… Писатель Салтыков-Щедрин этот будто многое предвидел еще тридцать один год назад… Царская Россия-матушка. Она и сейчас такая.

Собрались в ольшанской хате и второй раз, другие рабочие, и среди них — опять Вдовиченко, — и Токарев вновь читал им с равным удовольствием полюбившийся всем сатирический рассказ великого писателя.

«Свинья (кобенится ). Правда ли, сказывают, на небе-де солнышко светит?

Правда. Правда, свинья.

Свинья. Так ли, полно! Никаких я солнцев, живучи в хлеву, словно не видывала?

Правда. Это оттого, свинья, что когда природа создавала тебя, то, создаваючи, приговаривала: не видать тебе, свинья, солнца красного!»

В ольшанской хате грохотали так, что казалось, от сотрясения воздуха вот-вот погаснет жестяная керосиновая лампа, висевшая над голым, почерневшим от времени столом.

Токарев продолжал:

«Свинья. Правда ли, будто в газетах печатают: свобода-де есть драгоценнейшее достояние человеческих обществ?

Правда. Правда, свинья… Так ты и читаешь, свинья?

Свинья. Почитываю. Только понимаю не так, как написано. Как хочу, так и понимаю. (К публике .) Так вот что, други! В участок мы ее не отправим, а своими средствами… Сыскивать ее станем… сегодня вопросец зададим, а завтра — два. (Задумывается.) Сразу не покончим, а постепенно чавкать будем. (Свинья подходит к Правде, хватает ее за икру и начинает чавкать.) Вот так!

Правда (пожимается от боли. Публика грохочет. Раздаются возгласы: «Ай да свинья! Вот так затейница!»).

Свинья. Что? Сладко? Ну, будет с тебя. Теперь сказывай: где корень зла?

Правда (растерянно). Корень зла, свинья? Корень зла… корень зла (решительно и неожиданно для самой себя) в тебе, свинья!

Свинья. А! Так ты вот как поговариваешь! Ну, теперь только держись!.. Точно ли, по мнению твоему, есть какая-то особенная правда, которая против околоточной превосходнее?.. Сказывай дальше. Правда ли, что ты говорила: законы-де одинаково всех должны обеспечивать?»

— Одинаково обеспечивать… Держи карман — «одинаково»! Одинаково меня, тебя, Вдовиченко да нашего Георгия с догами-собаками! — зажег кто-то острой репликой давно созревший и не раз повторявшийся разговор.

Слово «одинаково» было в этой среде наиболее раздражительным и неуместным, коль скоро заходила речь о жизненной справедливости. Слово это произносили поэтому иронически и озлобленно. Какая, к черту, справедливость тут!

И не только с жизнью хозяина, фабриканта Карабаева, сравнивали они свою собственную жизнь (фамилия Георгия Павловича упоминалась, естественно, чаще других), но и вели речь шире, переступив очерченный для них самих круг смирихинской жизни.

Так, например, из газет, — в частности, из петербургских телеграмм в «Киевской мысли», — они узнали о недавнем приезде в Россию известного бельгийского социалиста Эмиля Вандервельде. Писалось, что он приехал для ознакомления с русским рабочим движением. Цензура ни разу, ни в одной из газет, не выбросила информации о суждениях Вандервельде (в противном случае на газетной полосе оставалось бы белое место — столь выразительный след вмешательства государственной власти…) — и карабаевские рабочие рассудили справедливо и не без юмора:

— У этого Эмилия не опасная царю фамилия. Факт!

Два года назад, когда залпы ленского расстрела разбудили совесть и гнев во всех закоулках российской империи, смирихинские кожевники, махорочницы и мельничные рабочие вслед за питерцами, москвичами и соседями-полтавчанами бастовали один день, а заработки второго дня пожертвовали семьям расстрелянных на Лене.

В маленьком, уездном Смирихинске не существовало никаких партийных обществ или групп, кроме официального, черносотенного «союза русского народа», возглавлявшегося вечно пьяным стариком, штабс-капитаном в отставке Сливой. Политикой в чистом виде карабаевские рабочие, по сведениям жандармского ротмистра Басанина, не занимались партийные из связей с иногородними подпольными кружками, а тем более — организациями, упаси бог, не имели, профессионального, ремесленного содружества — для защиты своих экономических интересов перед Георгием Карабаевым — тоже как будто для себя не искали.

Везде, казалось, тишь да гладь, — а вот-вот иной раз задумаются вкупе ротмистр Басанин и тугодум-исправник Шелудченко об этой тиши да глади: да подлинно ли это так?

Нет, нет, тишина здесь, слава богу, подлинная, без начальственной ошибки — тишина, но… следить все же надобно!

Во-первых, как-никак эта история с защитой карабаевскими кожевниками беглого польского рабочего из Калиша. Во-вторых, конечно, присоединение их к протесту всех российских пролетариев против кровавых ленских событий.

Правда, с тех пор в общественной жизни смирихинских рабочих ничего не произошло, но на примете и у ротмистра и у исправника остались не без причины, брат гимназического учителя — Токарев (первым номером в списке), дубильщик Вдовиченко, однажды давший почитать газету «Правда» старику Кандуше, старик Бриних — мастер кожевенного завода: потому что — чех, а чехи все свободолюбивы, — и ряд других ольшанских рабочих, из тех, что пришли слушать теперь щедринский рассказ о свинье.