Михаил Козаков - Крушение империи

— Очень вы, Пантелеймон Никифорович, сегодня нежный. Очень вы сегодня ласковый. Спасибо за удовольствие, что доставили… — прижималась к нему Дуня, карабаевская прислуга. — Любовь промеж нас полная, хотя и не официальная.

А отчего все-таки, миленький, хочется официальных чувствий? — гладила она его волосы и вкрадчиво засматривала в его темные, наполненные ночью глаза.

— Вот уж не скажу, Дунечка. Полный я в этом деле граф Витте…

— Необразованная немного я, Пантелеймон Никифорович.

— Граф Витте, говорю… Сказал это я для интеллигентного объяснения. Значит — за всякие я реформы в этом самом деле. Понятно? Ты, Дунечка, воображай и поясняй себе в уме. Вот, например, ночь, кустик, птичка поет. Молодые люди целуются, милуются. Кустик, значит… Ноченька, пипль-попль, и все такое наслаждение, желание… А почему желания, Дуня… а? Желаешь того, чего не хватает, — вот что-с! Официально если — значит, все уже на месте, всего уже хватает. Ноченька уже тогда не нужна, птичка может и; не петь, за кустик — зря прятаться. Господи, боже мой, да разве это любовь, когда поцелуешь, скажем, прижмешь, например, — и не удивишь никого?!. Целуй, прижимай, — подумают, — хоть и самое стыдливое на людях изображай, — удивления нам совершенно мало! Раз официально, — желай не желай, — все равно, что заблагорассудится, можешь… Тайна-с, вот что для всяких чувств небеспременно необходимо… волненье-с, как масло для каши!

— Не могу я так понимать, как вы, Пантелеймон Никифорович.

— Пипль-попль, Дунечка!

— И пиплю-поплю вашу не понимаю: Смеетесь все, кажется, и дразните. Я вам все дочиста рассказываю, даже чужие разговоры передаю, а вам стыдно будто, что вы мне ласку делаете… Велите все тайком да крадучись. Хоть бы раз прошлись со мной на людях… Обидно мне! Маня вот — инженерная, бестопятовская прислуга — все меня спрашивает… Что это, говорит, ты, Дуня, кавалера вовсе не имеешь? Такая, говорит, хорошенькая, а в полном одиночестве. Или, говорит, гордости у своей богатой барыни набралась? Обидно мне! Хотела я ей сказать: уж я такого миленького имею, такого… да вспомнила про ваше приказание, да только и усмехнулась той Маньке. А мне хочется официальных чувствий!

— Я могу пройтись с тобой на людях, — сказал бездумно, лениво Кандуша.

Он вновь мечтательно запрокинул голову и смотрел молча на путаный и мерцающий звездный путь.

— Можете? — обрадованно подхватила она. — Пускай мои господа увидют! Они здесь, в тиятре… Пойдем, ситром угостите.

— Погоди, — едва скрывал он свое недовольство, — ты иди сейчас. Ну, да — одна. Иди, иди, пока никто не видит, откуда ты вылезаешь. А я…

— А вы как же? — приподнялась она.

— А я минуты через три приду. Понятно? Будто только что встретились.

— Не обманете?

— Ревность Арцыбашева, пипль-попль! Подойду через три минуты… вместе домой пойдем.

Он ущипнул ее за ногу, и эта ласка показалась ей двойным обещанием.

— Хорошо. Иду, Пантелеймон Никифорович.

Он остался один.

И, как только она ушла, он забыл о ней. Он ни о ком уже не думал, да и не хотел думать. Разнеженный и расслабленный любовной встречей, он раскинулся теперь на земле, спокойно и бездумно глядя в темную, причудливо забрызганную звездами высь.

Он созерцал. Кругом — не шелохнется, ничто не коснется тончайшей паутины ночной тишины. Только вдалеке журчит и бормочет лягушечьим голосом река да из глубины сада изредка доносится чей-то быстро, пропадающий возглас. Но в кустах — все та же тишина.

И вдруг Кандуша услышал сначала чьи-то приближающиеся шаги, похрустывание песка на аллее, затем вполголоса роняемые слова, становившиеся все явственней. Он поднял голову. Два человека приближались к откосу, к тому месту, чуть пониже которого за кустом лежал Кандуша.

В этот момент он сам еще не знал, что сделает: останется ли лежать, или подымется и уйдет, досадуя на пришельцев, нарушивших тишину, но через секунду он принял уже первое решение. Он услышал знакомый голос Ивана Теплухина. Но… но кто это второй с ним?

Кандуша медленно, осторожно опустил голову на землю, словно боясь, как бы не хрустнуло что-то в шее и не услышали б этого Теплухин и его спутник. Кандуша оставался лежать на спине, с широко откинутыми в стороны, неудобно положенными руками.

— Вот скамейка, сядем здесь, — коротко и тихо сказал незнакомый голос. — Отсюда — великолепный ландшафт, вокруг — ни души: отличная обстановка для тихой и дружеской беседы. Вы не находите? — продолжал, очевидно усмехаясь, тот же голос.

— Сядем. Пожалуйста, — отвечал безразличным тоном Теплухин, — о, зачем такие предосторожности?..

В руках его спутника блеснуло круглое выпуклое стекло, и в то же мгновенье свет от электрического фонарика пробежал по краю откоса.

— Да, здесь никого нет, — деловито сказал незнакомец, засматривая вниз.

Кандуша вздрогнул, но не пошевелился. Густой куст лозняка скрыл его от фонарика.

— Теперь закурим, — тем же тоном продолжал теплухинский собеседник. — Хотите, Иван Митрофанович, моих? «Ля-ферм», высший сорт, по заказу. Вы как будто удивляетесь. Нет? Или вы недоумеваете, почему я так медлю? Ха-ха! Друзья могут позволить себе роскошь и мелких приятных разговоров. Впрочем, вот я уселся уже, закурил — и мы можем начать… Ну, дорогой мой, разговор вот какой…

Кандуша не знал точно, сколько времени он пролежал в таком положении. Он позабыл уже о неудобной своей позе, он перестал чувствовать свое распластанное, отяжелевшее тело, занывшее от неподвижности. Он слушал.

Нет, это не совсем верно. Кандуша вбирал, впитывал в себя каждое услышанное слово, наполняя ими свою память, как скряга — случайно найденными монетами свой жадный кошелек. Боже, кто это рассыпал на одном месте столько их — блистающих, новеньких и никем еще не поднятых с земли?!. А вот еще одна… еще и еще, они откатились в сторонку, они утонули почти в пыли и лежат незамеченными и притаившимися. Нет, нет, счастливый скряга поспешно подберет и их — все, все — и найдет их местечко, всунет в уже наполненный туго, тяжелый и незакрывающийся кошелек… Всякая — даже махонькая — денежка напрасно не чеканится!

Кандуша походил на этого счастливца — скрягу. Но если находку скупого счастливца можно было оценить и он сам всегда мог бы заменить без ущерба груду монеток несколькими большего достоинства, то совсем иная ценность заключалась в том, что услышал в этот вечер ротмистров писарь. О, ее не постичь сразу, уму не уразуметь ее сокрытое сверканье!.. Нет, никому не скажет он (никаким ротмистрам Басаниным!) того, что сейчас узнал.

Господи, боже мой, да не причудилось ли все это? Нет, — истина, явь чудесная…

— …Запишите мой адрес, дорогой Иван Митрофанович, — вполголоса повторил незнакомец. — Ах вы чудак… ну, чего нервничаете? Не ожидал от вас. Зачем целую пачку вынимать из кармана… смотрите, бумажки растеряли!