Михаил Козаков - Крушение империи

— Вы пытаетесь быть «умным жандармом»?

— Не надо колкостей, Иван Митрофанович, умный я или глупый — на это я вам потом отвечу. Ну, так вот. Вопрос ставится не о службе у нас.

— Короче, пожалуйста. Какой подлости вы ждете от меня?

— Какой еще подлости? — легонько засмеялся Губонин, но тотчас же принял свой прежний, спокойный и бесстрастный тон. — Вам угодно употреблять это слово? Какой услуги? Меньшей во всяком случае, чем та, какую вы уже однажды оказали государству, беседуя со мной в Иркутском тюремном замке. Вы, конечно, все помните? Та-ак… Условимся, значит, что вы все помните. Благодаря вашему показанию остатки киевской организации спустя несколько месяцев…

— Можете не сообщать, — прервал его Иван Митрофанович и сам удивился тому, что голос его, сорвавшись, прозвучал вдруг громче обычного, хотя слова еще за несколько секунд до того были наготове для ответа, так как предчувствовал уже, о чем станет говорить Губонин.

Черная бородка вновь приблизилась:

— Вы меня простите, Иван Митрофанович, мне было бы приятней вести беседу в другом тоне, но… вы сами виноваты.

Он заметил в этот момент на теплухинском пиджачке прилепившийся к вороту грязный, завернутый в паутину лист, упавший, очевидно, когда шли темной аллеей, и, не прерывая своих слов, осторожно и предупредительно снял его и бросил наземь. Иван Митрофанович инстинктивно скосил глаза к вороту и потер его рукой, но там уже ничего не осталось.

— Можно смело сказать, — продолжал Губонин, — что киевская организация была ликвидирована исключительно при вашей неожиданной помощи. Смешно отнекиваться, Иван Митрофанович! Правда, вас никто не может в этом заподозрить. Арестованные и по сей день думают, что их провалил голубевский «приятель». Увы, он убит при попытке бежать из-под ареста.

— Я ни на кого не указывал, я не знал ничьей фамилии, — защищался уже Иван Митрофанович и сам понимал, что обороняется от собственной своей памяти, что успокаивает ее, старательно скрывается от нее, как делал все это время после приезда из каторги.

Правда, он умел совладать с собой, он умел, когда нужно было, умерщвлять свои воспоминания, и яд в таких случаях оказывался почти всегда испытанным и сильно действующим. Этим ядом была его собственная свободная жизнь . Она была сильней всего. Перед самим собой он не боялся сознаться в том, что чувствует себя ее бесконечно обязанным холопом, до фанатизма преданнейшим рабом, в душевном исступлении падающим ниц перед каждым ее мельчайшим, но доступным ему проявлением. И он никогда не докаялся бы…

— Совершенно верно: вы не знали ни одной фамилии, — кивнул головой Губонин, — но факт остается фактом. Вы не согласны разве со мной?

Иван Митрофанович чуть-чуть отодвинулся: Губонин глубоко положил ногу на ногу, ступню на коленко , и неловко зацепил носком лакированной туфли его брюки.

«Даже не извинился», — подумал Иван Митрофанович.

Губонин, придерживая обеими руками ступню закинутой ноги, мерно раскачивал свой корпус. Голова его была немного откинута назад и глаза устремлены в сторону Теплухина, но не на него, а куда-то ввысь.

Неподалеку раздалась хриплая, кряхтящая трель дергача. От неожиданности оба вздрогнули, и Губонин быстрей обычного сказал:

— Я знаю; вы не откажетесь выполнить нашу просьбу. Тем паче что требуется в конце концов сущая ерунда. Хотите — прямо? Извольте! Вы должны будете поделиться с нами вашими впечатлениями о «делах и днях» небезызвестного вам человека, А может быть, и не одного, а двоих.

— О ком вы говорите? — не без сильного любопытства спросил Иван Митрофанович.

— Одну минуточку, Иван Митрофанович. Что касается первого, то он займет у вас не так уж много времени, ей-богу! Ну, летние месяцы, иногда — в середине года. А второй не столь важен, но при известных условиях — любопытен. Ну, теперь изволите догадываться, что я говорю о братьях Карабаевых?

— Они опасны вам? Вы их боитесь? — насмешливо посмотрел на врага Иван Митрофанович: слова Губонина его по-настоящему удивили, и в эту минуту он был занят только мыслью об этом, забыв даже коварный и обидный смысл губонинского предложения.

Почему-то стала забавной одна мысль о том, что всесильная русская охранка, справившаяся с боевыми рядами революции, трусит, оказывается, перед еще более трусливыми и совсем беспомощными в политике, по его мнению, людьми, какими считал общественных деятелей типа Льва Карабаева.

Вот-те на! Пуганая ворона и куста боится… И, неизвестно отчего, он вспомнил вдруг не обоих Карабаевых, а самодовольно улыбающиеся, спрятанные за очки глаза красноречиво вздыхающего адвоката Левитана. «Видали такого… словометателя, ха-ха-ха!» — И Теплухин невольно рассмеялся.

— Неужели они опасны?! Нет… ну, о чем же тут разговаривать! Спите, господа хорошие, спокойно. Никаких таких «впечатлений» я вам не буду докладывать. Не собираюсь и не буду, — уже твердо и облегченно сказал он. — Ну, пора нам расстаться, — сделал он попытку встать, но в тот же момент почувствовал, что на этом беседа их не окончится, не может окончиться, — и он остался на месте, неловко заерзав на скамье.

— Не будете? — качнулось назад губонинское плечо и — застыло.

— Н-не хочу!

— Ах, Иван Митрофанович, Иван Митрофанович! Темперамента в вас много. Но, впрочем, ближе к делу! — оборвал Губонин себя и выпрямился на скамье. — Еще раз напомню вам: киевляне-то — ваших рук дело, а? Ведь «просвещенные, демократические» слюнтяи, если бы узнали, немедленно объявили бы вас предателем, — не так? Одну минуточку, Иван Митрофанович, — спокойней. Я не угрожаю. Я только помогаю вам проанализировать создавшееся положение. Далее: кое-кто имел бы полное основание считать вас виновником смерти близкого человека…

— Вы — убийцы; — глухо сказал Иван Митрофанович. — Я лично не знал никакого голубевского студента.

— Но потому, что нам стало известно о его существовании, мы и открыли все. Но не в нем дело. Вы не знали также офицера Галагана!

— Я?.. Его?..

— Да, вы — его!

— Я ничего не понимаю, господин Губонин., Вы просто клевещете и приписываете мне подлость, в которой я неповинен. Это, конечно, «стиль» охранки!.. При чем здесь Галаган? Какой офицер?

В голосе Ивана Митрофановича появилась хрипота придушенного гнева.

Упоминание фамилии Галагана было самым неожиданным из того, что случилось в сегодняшний тяжелый вечер.

Еще только час назад он думал о Людмиле Петровне, он вспоминал каждую фразу ее письма, лежащего сейчас в боковом кармане, обсуждал письмо, подыскивал решение… Еще только час назад, читая в письме о поручике Галагане, он меньше всего обратил внимание на это место в послании Людмилы Петровны, потому что никогда и ничего не знал подробно о ее муже, за исключением того, что он застрелился, но почему — Людмила Петровна не считала нужным рассказывать, а сам он, Теплухин, не испытывал такого интереса, чтобы разузнавать. И вдруг Губонин, — кто же? — Губонин! — напоминает почему-то о поручике Галагане!.. Что за нелепость!