Михаил Козаков - Крушение империи

— Я продолжаю, господа… У эсдеков сидело несколько рабочих. Один из них говорит мне: «Вот вашу, говорит, газету закрыли, а нашу и еще раньше: как бастовать начали. Выходит, — говорит он, — есть пункт, чтоб вместе сейчас на этот режим идти, требования предъявлять». Вы понимаете, господа?..

— Мы — понимаем, а вы… — резко поднялся с дивана, отдернув вниз безукоризненно отслеженные коверкотовые брюки, тот, кого звали «Владимир Дмитриевич», и вынул из кармана слоновой кости портсигар. — Господа, пора кончать. Решение принято и как будто единогласно, хотя, возможно, и не единодушно, — играл он, как всегда, словами. — Газету нашу откроют: вчера Родзянко обещал мне и Павлу Николаевичу ходатайствовать об этом. Это во-первых. Затем — относительно нашей позиции до объявления войны. Я подчеркиваю: до объявления войны… Мы должны были советовать правительству избегать войны только потому, что Россия к ней не подготовлена. Только! Это бой в невыгодных условиях и при бездарном министерстве. Но… случилось! То случилось, что было неминуемо. Рано или поздно. России душно не только политически, но и экономически. (Белая, серебряная голова профессора одобрительно кивнула.) Это, господа, во-вторых. Теперь — о «встречах» дорогого Николая Виссарионовича… Ваши знакомые меньшевики сами не знают, чего они хотят в настоящий момент. Это — безответственная оппозиция гемороидальных книжников. Рабочие, которые к ним приходят, — поменьше бы эти самые рабочие бастовали на радость Германии! Пора одуматься рабочим, если они — русские!.. У них с нами может быть только один путь — путь России, государства, наш путь… Это — в-третьих, господа. А в-четвертых, вот что… Вчера мне показывали прокламацию одну. Она выпущена социал-демократами — большевиками. Программа ясная и четкая, несмотря на явное сумасшествие и преступность идеи. Эта идея — разрушение русской государственности и война войне. Не только правительству, но и войне. Вы, кажется, не придаете значения этой кучке людей, Николай Виссарионович? Напрасно. Это — тот наш враг, который при первых же серьезных затруднениях раньше всех пожнет плоды народного недовольства. Россия знала уже Пугачевых и Разиных. Так вот, господа… Мы, политические вожди русской интеллигенции разных званий и профессий, — мы должны взять пример у наших союзников, да и у наших врагов. А там — посмотрим!..

Некоторые зааплодировали, все снялись со своих мест и задвигались по комнате. Вот уж подлинно четкий партийный курс — наконец-то!

— Это правый флюс на лице партии… — нерешительно и сконфуженно улыбался Николай Виссарионович. — А где же «левый», демократический, так сказать?.. — смотрел он на Карабаева и на других, словно ища поддержки.

— Левый, Николай Виссарионович?.. Да ведь он уже был, да благополучно лопнул: посмотрите на свое лицо, — оно очень осунулось, дорогой друг!..

Круглое, плотное, с туго натянутой кожей лицо Владимира Дмитриевича лукаво постреливало дробью черненьких упрямых глаз.

Кто-то чересчур громко расхохотался. Тогда глава партии, пряча в боковой карман «исторический листок», приблизился к собеседникам и стал в центр их.

— Лучше, — сказал он, и все умолкли, — лучше, однако, переболеть уже, чем быть еще больным флюсом, не так ли? Но, господа, никто не болен. Владимир Дмитриевич просто… умышленно раздул свою щеку, — не так ли?

О, этот осторожный седоглавый человек всегда мог находить равнодействующую и в шутке и в серьезном деле… Эта равнодействующая определяла курс политики: он, глава ее, не аплодировал сегодняшнему оратору, но и не возражал ему. Их было двое таких: он и Лев Павлович.

…Стали расходиться вскоре же после окончания заседания. На послезавтра было назначено открытие обеих законодательных палат и — до того — высочайший прием депутатов в Зимнем.

Едва Лев Павлович успел проводить участников заседания и вернуться к себе, чтобы отдохнуть, как в передней раздался звонок, и через минуту кто-то постучал в дверь.

— Войдите…

В комнату, с портфелем в руках, вошел Фома Асикритов. Журналист был в чесучовом пиджаке — длинном, почти до колен, и коротком в рукавах, отчего его маленькая подвижная фигурка приобретала еще более смешливый вид.

«Чертик!» — невольно улыбнулся Карабаев, глядя с дивана на своего родственника, который не всегда был ему приятен.

Асикритов положил портфель на выступ камина и засеменил к лежащему на диване Льву Павловичу. По дороге он споткнулся о загнувшийся край тяжелого ковра, чуть-чуть не упал и, размахивая в воздухе руками, не дошел, а долетел, как подпрыгнувшая пружинка, к первому попавшемуся креслу.

«Ох, чертик!..» — еще раз подумал Лев Павлович и вспомнил куклу-арапчонка с вращающимися глазами в витрине одного из табачных магазинов: и действительно, Асикритов чем-то напоминал сейчас того арапчонка.

— Придвигайте кресло сюда, Фома Матвеевич. Простите, что я лежу, но я очень устал.

Асикритов не замедлил очутиться у дивана.

— Я к вам на пять минут, Лев Павлович, всего лишь. Я хочу знать…

— Интервью?.. — улыбнулся Карабаев и подумал, что мог бы, конечно, многое сообщить из сегодняшнего заседания, но разбалтывать кому-либо секреты своей партии он никогда не стал бы.

— Комитет у вас заседал, Лев Павлович?

— А вы откуда знаете?

— Очень просто: я встретил всех ваших в подъезде. Понять нетрудно. Ну так вот, что решили?

Лев Павлович сразу насупился: ему не нравилась такая напористость журналиста уж очень бестактно, по мнению Карабаева, желавшего использовать их родственные отношения. И он сказал, грузно повернувшись с бока на спину и глядя в потолок:

— Страна узнает наше решение.

— Вот я за этим, чай, и пришел, Лев Павлович? Или как вы думаете?

— Наше решение унес Павел Николаевич.

— Остроумно и зло сказано, Лев Павлович! Ай, да-да… В боковом кармане своего профессорского сюртука унес… хэ-хэ-хэ!

— Фома Матвеевич! Вы… знаете… как-то странно… расцениваете мои слова! (Лев Павлович хотел сказать: «странно ведете себя».)

— Да не сердитесь, золотце наше, Лев Павлович… Измотался, очень взволнован я.

«Правда, — подумал Карабаев, — все тёперь страшно взвинчены», — и сдержал свое раздражение.

— Так вы и все ваши, Лев Павлович, за или против? Против войны или нет?

— Мы за Россию — это вам хорошо известно.

— Хе-хе… За какую Россию? Э-э, не понимаете? Нет? Да что же это, бог ты мои, со всеми вами сталось в самом деле! Царя поддерживать будете, Распутина обелять… а?

— Не говорите гадостей, Фома Матвеевич.

— Гадостей? Нет, стойте. Ответьте мне на один вопрос. Вы за демократию или нет?

— Глупый вопрос, простите. Конечно, да.

— Дальше, дальше! Демократия разве может желать войны? Нет?.. Воюют короли, президенты всякие, холуи, императрицы, — причем же здесь демократия, а?