Ольга Гладышева - Юрий II Всеволодович

— Пошто выставляете грехи, соделанные от самого рождения? Согрешения младенческие не должно исчислять, ибо они уже изглажены благодатью Христовой, — запротестовал ангел-хранитель.

Мурины не стали прекословить, видно, и сами понимали, что пытались подлог совершить.

— Пусть так, — сказал главный мурин, — но как быть с прелюбодеяниями его? Ведь не в младенчестве допустил он сей грех не единожды! — Он бросил тяжелые харатьи на чашу грехов. Она резко пошла вниз, а чаша добра на другом конце коромысла взлетела вверх.

«Неужто девка Фимашка столько весит? — невольно подумал Юрий Всеволодович. — А что грешил не единожды, мурин проклятый врет! А меня даже и не спрашивают. Обидно».

— Он исповедал грех блуда и раскаялся и двадцать семь лет прожил в целомудрии с супругой своей!

Как сказал это ангел-хранитель, коромысло весов выровнялось, а чаша добра даже чуть ниже опустилась.

Мурин скрипнул от досады зубами и носом морщинистым зашевелил из стороны в сторону, явно не хотел сдаваться, ухмыльнулся премерзко, говоря:

— И чего ты напрасно хлопочешь, хранитель? Будто не ведаешь, сколько тяжких убийств совершил он одним только нынешним утром?

— Он защищал себя и свою землю, он сопротивлялся злу, — ответил ангел столь быстро, что мурин даже и не успел отяжелить чашу зла, попытался незаметно нажать на нее черным пальцем.

— А как же ваш евангелист Матфей? — подскочил невесть откуда взявшийся проворный бесенок. — Ведь сказано, что не надо сопротивляться злу! Если тебя ударяют в ланиту, сейчас обороти к обидчику другую, чтоб он и ее испробовал на кулак. Месть грехом почитать должно.

— Христос учил не бороться со злом злом же, как огонь не угашают огнем, но только водой.

— Возлюби ближнего, как самого себя, а он что? Он кровь проливал на Липице. Он не пособил рязанцам, — нагружал мурин чашу грехов, и она опустилась так низко, что теперь уж не сладить с духами зла ангелу-хранителю.

Так все лукавые решили и опять начали орать:

— Он наш! Он наш! — И уже приготовились подхватить погаными ручонками бедную душу, чтоб нести ее в тартарары и сделать адским узником.

Мурины радовались, ангел-хранитель горько плакал, не умея помочь.

Но тут раздался глас:

— Не время!

Тогда мурины начали реветь и стонать, а проворный бесенок заверещал так, будто ему прищемили хвост.

— Не время, княже! Надобно твоей душе вернуться в тело. — Это сказал епископ Симон в светоносной одежде, с солнечным нимбом вокруг седой головы. — Не печалься, скоро свидимся.

Все исчезли. В воздушной бездне он остался один и почувствовал нестерпимую боль в левой руке.

Пламя хлестало волнами от одной сосны к другой. Огонь разом обливал смолистую кору и перебегал по хвое, перекидывался к следующему дереву, оставляя за собой закоптелые стволы с обожженными кронами. Жар расходился над снежной поляной, он чувствовался даже и на далеком, в полпоприща расстоянии.

— Боже, Боже, пошто нас оставил еси? — услышал он чей-то вздох и очнулся.

— Вот почему так тепло, — с трудом выговорил пересохшими губами. — Погосты все горят?

Сивобородый человек, в котором Юрий Всеволодович узнал травника, склонился над ним:

— Не время еще, князь, тебе на тот свет уходить. Потерпи.

— Я владыку Симона видел, — прохрипел Юрий Всеволодович, — и муринов престрашных…

— Ну и ладно, ну и хорошо, — не удивился вовсе лекарь и помахал перед его лицом руками: — Ты дыши, дыши! Сейчас пройдет с тобой. — Он пошлепал его по щекам ладонями и потер ему крепко уши. — Шелом твой я снял, вот он, помят немного. Ты отдохни чуток. Попить хочешь? Нечего дать попить-то… А помощника моего — монашка убили, княже. Убили нелюди Божьего человека. Он ни меча, ни лука в руки не брал, совсем без оружия был, только мне подсоблял, где повязку наложить, где снадобье подать. Он бы сбегал нашел водицы-то.

— Снежку дай…

— Кровав он. А монашек у меня на руках скончался. Я его и похоронить не смог. Оттащил в сторонку, пускай покамест полежит. Боюсь только, место потом не найду. Замету бы какую поставить. Но у меня самого в голове все помутилось. Не видывал я еще столько трупия.

— А битва? Что битва? — Юрий Всеволодович вскочил было, но вскрикнул, схватился за руку и опять опустился на снег.

— Больно руке-то? — участливо спросил лекарь.

— Невтерпеж было. Сейчас вроде бы получше.

— Я прижег рану-то. Должно полегчать. Сейчас и вовсе полегчает. Дай-кось голову-то осмотрю. Я тебя и ворочать-то боялся, вдруг, думаю, раскроили главу-то княжеску… Из-под шелома кровь ливмя шла. А это что? А это ничо. Ссадина, даже не рана, а кровищу дала большую. Засыхает уже… Вот отчего так: иной раз развалят тело чуть ли не пополам, а крови мало, а быват, рана пустяковая, а хлещет из ее — страх! Удивляюсь я. — Он все ощупывал голову легкими пальцами, приподымал и отводил волосы. — A-а, вот она, опухоль горячая, кровяная, большая собака такая, шелом тебя спас… Ишь какую присадили сволочь. Вот ее-то мы снежком маленько успокоим, пускай снежок кровав, зато холодный. Не дергайся, я тихонько, а то вспухнет, как вторая голова будет, шелом не налезет.

От его успокоительного бормотания, осторожных, ласковых прикосновений хотелось закрыть глаза и не двигаться, но Юрий Всеволодович продолжал напряженно смотреть на лицо лекаря, на то, как шевелятся его свежие губы, и, слушая про опухоль, старался как-нибудь собраться с силами.

— Где битва? — повторил он настойчиво.

— Кака така битва? Пошто она тебе? Битва идет своим чередом. Лежи-ко… Вот я снежок-то в тряпицу заверну — и приложим. Без этого никак нельзя, родной. А то вырастет шишкан, народ будешь пугать.

Юрий Всеволодович почувствовал, как лекарь выскребает из-под него снег.

— Не скрывай от меня ничего.

— А я чего скрываю? Пошто мне скрывать-то? Ты, великий князь, должен все знать. Я и не скрываю. Зачем мне врать-то? Вот тут, под тобой, снег-то вроде почище. Главное, кость головная цела. А шишка пройдет. Это я неверно сказал, что опухоль горячая. Она горячая только на ощупь. А на самом деле холодная. Мы, лекари, такие к холодным относим. А горячие происходят от гноя и жара, от внутреннего попаления. И лечить их надо совсем по-другому, давай помогу сесть-то. Вот к пеньку привались вмале, а головой не ворочай пока.

Наконец Юрий Всеволодович смог обвести глазами окрестности.

— Пожар еще больше стал?

— От Бежичей перекинулся. Ишь, как лес-то пожирает! Лес — пускай. Лес еще вырастет. Иль у нас лесу не хватает? Чтоб татаров всех пожгло в этом лесу! Покарай их, Господи, душегубов проклятых! Я и не подхожу к ним, кто раненый. Пускай корячатся. Мне своих хватает. Надо было лекарей больше брать с собою, князь. На тако-то сражение я — один. Ажно во взглядах у меня туман и внутрях трясение от устали. Жирослав-то подумал бы! А то, поди: зачем нам лекари? Будто не из живого мяса все понаделаны! Опять же кто раненых должон таскать из-под копыт? Некому! Совершенно некому! Значит, пущай топчут их? А может, они еще выжить могли бы? Сердце мрет глядеть на таку беспечность! Ты в другой раз попомни, что я тебе тут толковал.