Ольга Гладышева - Юрий II Всеволодович

— Это ты? — робко спросил он. — Я и забыл, какая ты. Все мороз был, да кровь, да ожидание. Скажи мне слово, чтоб я уверился, что это ты.

Ее губы нежно дрогнули, но голос был притворно строг, как и в былые времена:

— Что еще за слово? Стыд какой! У нас дети взрослые и птиц гораздый есть, а ты слова хочешь, будто юнош пылкий.

Он закричал так, что ангелы, дремавшие в облаках, проснулись:

— Я сразу понял, что это ты! Разве можно было нам не встретиться! То ведь Господом назначено! И вот исполняется.

И вдруг он увидел, что ему отвечают улыбками все, с кем пережито было и ожидание, и мороз, и кровавая сеча. Невредимые, здоровые, мордатые — все здесь: и младени Бровач с Невзорой, и Губорван, и мраморщик с охриплым ножевщиком, и воскобойник, и даже Проня, который пришел на Сить со Святославом и зятем, сторожившим Бий-Кема, и ростовский Жидислав, любимый боярин Василька, даже ленивый служка Кирилла — и он тут.

— А вы зачем? — спросил Юрий Всеволодович в изумлении.

— А мы животы положили за друга своя, — отвечали они нестройно и громко. — Аль ты нам не рад?

— Я рад, конешно, — смутился он. — Только не ожидал вас видеть, и все…

— Так что же не жалуешь? Обойми нас и облобызай! Что ты еще можешь для нас сделать?

Они двинулись к нему — он отступил в смятении: не они ли только что валялись по кустам мерзлы, недвижны, с отверстыми ртами и скрюченными в последней муке перстами? Не сон ли?.. Но их объятья были крепки, плеча крепки, спины могучи, голоса густы, власы тоже густы и чисты, без следов крови.

— Дружество мое, сотоварищи светлы, — бормотал он с облегчением, затопляемый радостью. — Что я могу дать вам, что сделать? Уж все мы награды свои обрели, возблагодарим же Даятеля вместе!

— Княже, княже, — повторяли они. — Все прощено и любовию омыто… Только прикажи зажечь смоляные бочки по дороге. Иным еще темно и тяжко пробираться сюда. Раны свои несут и изнемогают. Прикажи путь их осветить.

— Други, братья! — потерялся он. — Могу ли тут приказывать? Каждому из нас путь назначен и должен быть пройден. Аль неведомо вам? Аль вы дети малые?

— Мы дети, мы дети! — обрадованно вскричали они. — Мы дети Отца Единого! Помоги, Отче, труждающимся и болезнующим средь терний и умыслов вражеских!

Они так громко, с такой верой просили!

Не может не соделаться по молению их, подумал князь. А Симон сказал:

— Как железо, разжижаясь, преобразуется в огненный блеск нестерпимый, кипящий, так и ум освещается от зари благодетельного огня… Впрочем, ум больше ни причем. Ибо зло побеждено. Смирение и веселие сердца даровано. Помощь Милосердного подана.

— Отче, в сумлении я, — возразил князь. — Соратники мои пришли и лобызают меня, но, которые пришли, говорят, иные еще идут и плохо им. Соболезную и сострадаю. Рази не все равны перед милостию? Иль они не заслужили? Ведь освобождены и обрадованы не одни лишь праведники, грешники тож. Да и сам я не грешник ли?

Симон пожевал сухими устами, тая улыбку:

— Послушай-ка, чего молвлю. Жил-был в Царьграде двести годов назад Андрей блаженный и юродивый. Нужду терпел и поношения, насмешки и камения прият от деток неразумных с плачем, но с кротостию. Однако более дивил народ тем, что стены домов целовал, а на иные плевал. Еще непонятнее, что стены тех домов целовал, где грешники бесчинствовали, а плевал на жилища праведных. И что так?

— Сложная притча, — сказал Юрий Всеволодович озадаченно.

— А ты обмысли-ко получше сие, напряги разум, — посоветовал владыка. — Впрочем, ум тут ни при чем. То — сердца ведение и внутреннего взора. На стенах праведников он бесов видел, а на жилищах бесчинствующих — ангелов плачущих. Так что не все глядящие узрят, не все слышащие разумеют.

Юрию Всеволодовичу сильнее всего хотелось опять к Агаше, которая исчезла, расспросить ее, где их птиц гораздый прячется.

— Внука ищу, — сказал он Симону. — Голосок его слышал, а сам он сокрылся. Проказник он. На коне деревянном все время ездит.

— Да куда он денется? — беззаботно отмахнулся владыка. — Тута где-нибудь. Это он играет с тобой, в невинности возвеселясь. Ты о другом печалься. Вы уже все вместе, но есть, которые задумываются и страждать не перестали… Только не подходи к нему, ибо одинок и о прошлом тоскует, назад глядит. Он еще несвободен.

На крутом зеленом холме близ дороги стоял, сложив руки на груди, человек в сером одеянии, запыленном и невзрачном, волосы его были непокрыты и сваляны, взоры тусклы. Рот обагрен, и до уха — рана сочащаяся.

Броситься к нему, прижать к груди было первым порывом Юрия Всеволодовича.

Симон удерживал его.

— Почему ж он-то несвободен, звезда наша незакатная? — со слезами прошептал князь. — Пошто он несчастен, счастья более всех нас заслуживающий? Он чистый, он любящий, он любимый. Он самый лучший. Василько-о-о! — прокричал Юрий Всеволодович, приставив ко рту сложенные ладони.

Тот не шевелился. Мутным взглядом обводил изумрудную ложбину у своих ног, синь дальних лесов и безутешный, изломав брови, будто все ждал кого-то, желая и не смея позвать.

— Он несвободен, потому что не отрешен от оставленных им. Слишком внезапным был его уход. Он не приготовился, — с сочувствием проговорил владыка. — Грустный ваш Василько! Тяжки ему зовы и плач Марии в Ростове и сыновей его малых.

— Они в Ростове? — спросил Юрий Всеволодович, тут же подумав, зачем спрашиваю, я же знаю, что там они, но живы ли? У него еще немножко путалось: кто жив во истине, а кто — во временном пребывании.

— У его княжичей судьба славная, святыми наречены будут, — продолжал Симон задумчиво.

— А мои-то сыновья? — всполохнулся Юрий Всеволодович. — Ведь их сожгли во Владимире! Отче, где ж справедливость, где равенство?

— Да что ты трепыхаешь, аки тетерев в силке? Скорый какой! — попрекнул владыка. — Только явился, счас ему и равенство и справедливость вынь да положь?

— Он у нас такой! Везде справедливости ищет. Только сам не знает, чего ищет, — проговорил кто-то за спиной у Юрия Всеволодовича.

Тот не смел оглянуться: такой невыразимо родной, скрипучий голос, с прежним покашливанием… Не может быть! Этого не может быть! Неужели Костя?

— А ты думал, я где? Ведь владыка сказал тебе: вы теперь все вместе.

Он был, как и раньше, худ, почти прозрачен. И молод. Почти, как сын его Василько, стоящий на холме в отдалении.

— Это тебе только мнится: кто молод, кто не молод, — продолжал Костя. — Все-то ты измеряешь, сам в безмерности находясь. — В голосе его, казалось упрекающем, была доброта и улыбка. — Мы здесь больше ничего не измеряем, все меры теперь — лишь в руке Сказавшего: какою мерою мерили, тако и вам отмерено будет.

А Василько-то даже и не поворотился на голос отца. Отчего-то стало его еще жальче: прикован. Ах, к чему и зачем он прикован?