Ольга Гладышева - Юрий II Всеволодович

— А в Григорьевском монастыре читали, что антихрист как бы медведица и три ребра в устах держит.

— В посмех молвлено. Каки еще три ребра? Словесы пустые.

— Написано же, дядя!

— Где?

— Не знаю.

— Тогда молчи.

— И не искушай неискушенных догадками самоизвольными, — добавил монах.

— Хорошо жить ничем не искушенным, а особо не лакомым и не свирепым до жен неистовых, — вдруг поучительно вступился Невзора. — Правда, телятинка белая?

— Свирепа похоть, подобно сорной траве, сама собой вырастающей на невозделанной земле, — сурово сказал чернец.

— Жена — очам соблазн, душе — пагуба, — подтвердил Леонтий, но не столь сердито.

— A-а, он все об одном и том же глаголет, — равнодушно отозвался Лугота. — Я и не думаю вовсе про жен. У меня — невеста.

— Лучше всего, отцы, в детстве, когда всех любишь, ничем не искушаем, веришь, что всюду разлиянно добро. Потому ли детей любим, что они сами незлобны и чисты? Пока грех не загрязнит дитя, оно ангелу подобно.

— Ты молитвами живешь, чернец, да слова разные жуешь, а мы во всякой тягости от рождения. Чего ты нас учишь? — вдруг перебил Невзора с нетерпением. — Мы грязны и обижены от рождения и ангелами николи не бывали. В позорстве пребыли, в него и уйдем. А ты говоришь: умысел, мол, о тебе такой. Пошто ж он о мне такой, а не о другом? Может, и я при другом умысле не таков был бы? Мать моя умерла от водяной болезни, сам я весь в коросте, на бок лечь невмочь. Пошто о нас такой умысел? И что тятю бык соседский пропырял насмерть, тоже умысел? Чей же это умысел? И пошто столь жестокий?

Никто ему ничего не ответил.

Окна терема были раскрыты в сад. Матушка не велела затворять — душно. Листва кипела от ветра, крупный упругий дождь выбивал бубульки в лужах. Грозовая туча уходила за Клязьму, роняя в нее косые стрелы молний. Но гром уже перестал. Из-за тучи медленно выползал чистый, промытый край неба и, казалось, радовался своему освобождению. Матушка в багряном бархате с хрустальными пуговицами у ворота, в шумящих наручах на рукавах, собрав детей, читала им тяжелую кожаную книгу. Наручи были сделаны из золоченых пластин, а по краям — колечки, петельки и усики в виде лапок гусиных. Все это при каждом движении матушки издавало тонкий шелестящий звон. Детям это особо нравилось, а чтение слушать не хотелось, потому что тогда надо сидеть смирно.

— А куда птицы зимой деваются, кои летом поют?

— В рай улетают, Гюрги, любимик. В раю зимы не бывают.

Матушка грузна и морщлива, дышит часто, подзывает девку:

— Влей масло в капусту солену да подай. А детям пускай сварят сорочинское пшено до польют сверху медом с корицей.

Рисовую кашу с корицей княжата очень любят, поэтому соглашаются слушать, что матушка из книги прочтет.

— Это прадед ваш написал Владимир Мономах. И вы все Мономаховичи, потому что его мать, ваша прабабка была гречанкою из царского рода Мономахов. Поняли? Запомнили?

Все переглядываются, пересмеиваются. Ничего не за-1 помнили. Но матушку боятся прогневить. Только старший Костя глядит на нее во все глаза, ему слушать хочется. Все румяные — он нет и сорочинскую сладкую кашу не любит. Тут и Ярослав, лобастенький, как бычок, светлые глаза упрямы, и Владимир кудрявенький, и несмышленый еще Святослав, и общая любимица Верхуслава, самая-то непоседа. Она наряжена, в синем бархатце и золотых сирийских наручах, она уже невеста, сговоренка.

— Не хочу замуж! — кричит она каждое утро и топочет ногами. — Я ему горшок на голову впялю, я буду жена злая, очи насуплю, как медведица! Так сделаю, чтоб у него все сукна моль извела!

— Хорошо ли эдак, Славушка? — уговаривает ее кормилица.

— Я горшок с медом ввергну на него! — визжит невеста.

— Ваш прадед был великим человеком, — говорит матушка. — Запомнили? Он в восьмидесяти походах побывал. Он много городов в земле нашей заложил. Его все русские люди уважают. А вот что он написал в поучение вам, потомкам своим.

Матушке неможется. Она кладет в рот щепотью капусту, с неудовольствием глядит на веселых Мономаховичей. Она устала их рожать.

— «…Вот что я делал: коней диких своими руками связал в пущах, десять и двадцать живых коней, помимо того, что, разъезжая по равнине, ловил своими руками тех же коней диких. Два тура метали меня рогами вместе с конем, олень меня бодал, а из двух лосей один ногами топтал, другой рогами бодал. Вепрь у меня с бедра меч сорвал, медведь мне у колена потник укусил, лютый зверь вскочил мне на бедра и коня со мною опрокинул, и Бог сохранил меня невредимым. И с коня много падал, голову себе дважды разбивал и руки, и ноги свои повреждал — в юности своей повреждал, не дорожа жизнью своею, не щадя головы своей».

Гюрги стискивает кулаки. Дыхание его останавливается. Он уже не здесь, среди братьев и сестер, не с матушкой, а там, в лесах с могучим прадедом: вместе они бьются с дикими зверями и укрощают коней. Лоб взмокает от страха, но сердце готово вырваться из груди от удали.

Матушкин голос тоже дрожит от волнения:

— «Добра хочу братии и Русской земле… Если я от войны, и от зверя, и от воды, и от падения с коня уберегся, то никто из вас не может повредить себя или быть убитым, пока не будет от Бога повелено».

— И мы добра хотим веской земле, правда, Гюрги?! — восклицает Костя воодушевленно.

Матушка трогает колты на висках, постанывает от головной боли.

— Запомните, дети, все вас минует: опасности, беды и горе, пока не будет попущено Господом. Дедушка не сам это придумал, а вывел из жизни и опыта. Вот железо — оно есть и без кузнеца. А хитрость — в кузнеце. Он возьмет его и сосуд, как хочет, сотворит. Будет воля Отца Небесного — в жестокой сече уцелеете, не будет — и на тележнике кости переломаете.

Удивительно свойство души хранить былое. И спустя сорок лет помнил Юрий Всеволодович честную масленицу, каждый ее день, начиная со встречи.

Он проснулся ранним утром от необычной суеты, поднявшейся в детинце. Опустил босые ноги на теплый, из гладких досок пол, открыл дверь своей опочивальни да и замер на пороге. Пробежала из хоромов, даже не взглянув на княжича, сенная боярыня, за ней следом семенила тучная кормилица. А навстречу им из подклетов по вислой пристенной лестнице торопились уже сирийский лекарь, поселившийся во Владимире еще при Андрее Боголюбском, и повитуха, которая приняла одиннадцать новорожденных детей великого князя Всеволода Большое Гнездо и великой княгини Марии, а теперь, видно, готовилась повить двенадцатого.

Вчера Юрий был у матери, сказал ей:

— Ты мне сестренку родишь, да?

Мать не ответила, опасливо прислушивалась к толчкам в своем чреве.

— Мамушка, ты что молчишь?

— А что, Гюрги?

— Я прошу тебя сестру родить.

— А коли братик?