Николай Коробков - Скиф

Заинтересованный спором, к ним подошел римлянин в длинной белой тоге, потом другой — молодой и красивый, с аристократической внешностью, в широкой цветной, расшитой парчовыми полосами, парагуаде [81], вызывавшей удивление, — такого платья в Херсонесе еще никто не видал.

Но ты забываешь, Никиас, — возражал афинянин, мельком взглянув на молодого аристократа, — о «Персах», «Агамемноне», «Хоефорах», «Евменидах»... Они ведь написаны Эсхилом, и, как известно, декорации необходимы для них. Я могу тебе, кстати, напомнить об «Электре» или «Киклопе» Эврипида — может быть, ты видел их постановку без декораций? Тогда назови мне этот театр — я запомню, потому что он единственный во всем мире.

Вмешавшись в спор, римлянин в парагуаде высказал предположение, что Агафарх писал декорации для Эсхила в конце его жизни; Софокл был в это время уже знаменит как драматический писатель и тоже мог применять декорации — следовательно, они возникли почти одновременно у Эсхила и Софокла. Недовольный тем, что его перебили, и не решаясь продолжать спор, афинянин замолчал. Потом стал рассказывать об успехах театральной техники, об улучшениях в еккиклемах [82]и эсострах.

У него была хорошая память, и он цитировал целые отрывки из новых, входивших в моду пьес.

Эксандр подошел к ним и присоединился к разговору. Он потихоньку спросил у Никиаса об имени молодого римлянина и узнал, что это — центурион первой когорты Клавдий, племянник Люция.

Между тем, в остиуме толпа рабов все росла, расступаясь перед каждым вновь прибывшим гостем. Явилось несколько центурионов [83], командовавших римскими отрядами. Они держались самоуверенно и громко разговаривали, здороваясь с знакомыми.

Наконец вошел Люций, одетый в окаймленную пурпуром тогу, окруженный свитой офицеров и сопровождавших его друзей. Рассеянно оглядываясь, он остановился, поздоровался с подошедшими к, нему римлянами и стал разговаривать с архонтом Диомедом. Потом, любезно кивая в ответ на поклоны, вместе со своими спутниками прошел в таблинум.

Эксандр оглядел умолкнувшее собрание, гордые лица римских офицеров, женщин, старавшихся обратить на себя внимание претора, почтительно застывших херсонаситов, и почувствовал себя оскорбленным за достоинство своей страны.

Прервав разговор, только что увлекавший его, философ встал, сказал с деланной небрежностью, что ему надо переговорить с Люцием, и, стараясь не выказывать торопливости, пошел вслед за претором.

Эксандр хорошо понимал, что афинянин хочет просить о каких-нибудь милостях, и жрецу было особенно неприятно следовать его примеру. Но он боялся, что позже Люций будет так окружен льстецами и просителями, что с ним уже неудобно будет беседовать о делах. Поэтому он решил теперь же переговорить с ним и, не дожидаясь цены [84], уйти; сославшись на нездоровье.

Вместе с Клавдием он вошел в таблинум, имевший вид обширной площадки, на две ступени возвышавшейся над атрием и перистилем. От этих комнат он был отделен только тяжелыми занавесами, расшитыми сценами гигантомахии, взятыми с рельефов пергамского жертвенника [85]. Вокруг белого мраморного пола шла широкая черная кайма; пестрые ковры и меха животных лежали перед массивными креслами, украшенными бронзой; посредине стоял великолепный стол из цитрового дерева с ножкой из слоновой кости. По случаю праздника покрывавшая его обычно скатерть была снята, чтобы можно было видеть великолепную доску, испещренную красиво и разнообразно расположенными жилками и точками. Это был один из тех столов мавританского цитра [86], за которые платили колоссальные деньги — до миллиона сестерций [87].

Дельфийские бронзовые столики, имевшие вид треножников, украшенные изысканными изображениями, служили для выставки великолепных ваз, старинных танагрских статуэток, золотых чеканных кубков. Из корзин, обтянутых золоченой кожей, выглядывали сафьянные футляры пергаментных и папирусных свитков с прикрепленными к ним ярлычками, указывавшими имя автора и название книги [88]. В глубине комнаты виднелся огромный стол, заваленный деловыми документами и табличками, заставленный тяжелыми ларцами, где хранились более важные документы.

Кроме рабов, в комнате никого не было: вероятно, Люций уже успел пройти во внутренние покои. Эксандр решил поискать его в перистиле [89]. Но в это время заиграла музыка, из открытых дверей триклиния [90]вышла процессия рабов, и распорядитель пира от имени своего господина стал приглашать гостей к обеду.

В старые времена, когда хороший вкус еще властвовал в обществе и когда хозяин приглашал к себе избранных гостей, а не толпу, он всегда держался правила, что число обедающих должно быть не больше числа муз [91]. Теперь же этот обычай уже давно не соблюдался, и потому в триклиниях не ограничивались, как раньше, тремя столовыми ложами [92]. У Адриана их было шестнадцать, и они располагались наподобие сигмы [93]вокруг нескольких больших столов. Великолепные ткани и подушки покрывали ложа; низкие, изогнутые мягкие спинки отделяли каждые три места. Расположение их вокруг стола позволяло рабам прислуживать с незанятой стороны, принося и унося кушанья. Другие невольники, стоявшие за ложами, готовились разливать вино, обносить им гостей и убирать опустошенные кубки.

Удивленные отсутствием хозяина, гости медлили располагаться у стола, пока распорядитель пира настойчиво не пригласил их к этому. Люций вышел и лег на среднем почетном месте. Он сбросил тогу и остался в тунике темно-красного цвета, затканной серебряными ветками. Около него расположились наиболее знатные гости и несколько женщин. Одна из них наклонилась к нему и, смеясь, рассказывала что-то. Справа от Люция одно место осталось незанятым.

Претор оглядел стол, покрытый разнообразными блюдами, и протянул украшенную патрицианским перстнем руку к блюду с зеленым салатом, перемешанным с мелкими, приготовленными в уксусе и соленом масле сардинами. Ему поспешно пододвинули блюдо; он дал ополоснуть руки розовой водой и принялся за еду, пальцами выбирая из блюда салат и обертывая им сардины.

Рабы разнесли воду, смешанную с розовым маслом, и сосуды для омовения рук. Распорядитель пира сделал обычное возлияние перед стоявшим посредине стола серебряным изображением божества и приказал рабам подавать мульзум [94].

Триклиний наполнился веселым звоном посуды и пока еще сдержанным говором, мешавшимся с музыкой оркестра, скрытого за занавесом; перед ним возвышалась небольшая эстрада, предназначенная для певцов, танцоров и пантомимов [95], обычно выступавших на пирах.

Гости уже принялись за закуску, когда, наконец, явился Адриан, несомый рабами, и уселся, вопреки всем правилам приличия, рядом с Люцием на почетном ложе [96]. Голова его была закутана в пурпуровое покрывало, шея обмотана множеством платков, салфетка, украшенная красными полосами и драгоценной бахромой, была привязана под подбородком, а руки обременены многочисленными перстнями и великолепными браслетами.