Николай Коробков - Скиф

Завещание это хранится у Никиаса. Свидетели: Лизимах, сын Стритона. Гегезий, сын Гегиона. Гиппарх, сын Калиппа».

Ия слушала равнодушно. Ее поразило только освобождение Орика. Последнее время Эксандр ни разу о нем не вспоминал. Тогда она не задумывалась над этим, но теперь ей стало казаться, что, быть может, отец не случайно никогда не говорил об Орике. Мог ли он о чем-нибудь догадываться? Если так, это значило бы, что она главная виновница смерти отца. Но, конечно, он ничего не мог знать. Разве мыслимо было бы молчать всегда; скрыть свои мысли так, что она даже не догадывалась?

Вдруг она вспомнила странную отчужденность, чувствовавшуюся иногда со стороны отца. После того как начались все эти несчастья, он подолгу оставался один и никого не хотел видеть; однажды, когда она вошла к нему, она заметила в его взгляде негодование и враждебность. Она испугалась, и у нее замерло сердце. Показалось, что отец сейчас скажет что-то об этом. Но он промолчал, и она тоже не находила, о чем говорить. Это смущение потом не раз возникало у нее, но ей думалось, что он подавлен и раздражен политическими несчастиями, обвинениями, потерей состояния...

Что же тогда значило освобождение Орика?

Может быть, он простил? Он ведь любил ее больше, чем самого себя. Но как же он должен был страдать! А она и не догадывалась, что убивала его...

А может быть, он совсем ничего не знал? Как было догадаться? Он мог освободить Орика из благодарности за то, что тот спас ее.

Вдруг у нее появилась новая мысль:

Не из-за этого ли и молчал отец?

Все перед ней плыло и колебалось. Было невыносимо присутствовать при завершении формальностей, но она чувствовала, что не может и уйти, не взглянув на умершего. Ей казалось, что она найдет ответ на его лице. Заранее пугаясь осуждения, она подошла к трупу и посмотрела.

Лицо было спокойно, но замкнуто. Немного приподнятые брови придавали ему выражение высокомерия и холодности; только около глаз лежали морщины страдания.

Ответа не было.

Он всегда был добрым и великодушным. Он сейчас же пожелал освободить обоих, защищавших его дочь и его дом от нападения. Когда Орик отказался, он был удивлен и говорил, что это от чудовищной гордости. Он говорил об этом не раз и хотел отправить специального гонца к скифскому царю с предложением выкупить Орика за любую цену.

Потом он вдруг словно забыл обо всем этом. Никогда, ни разу он не упоминал о нем, как будто Орика совсем не было.

Разве это не доказательство?

Она все больше чувствовала свою виновность и начинала ненавидеть себя. Вместе с этим нарастала враждебность к Орику. Виноваты были они оба. И ничего нельзя поправить, нельзя спросить, нельзя получить ответа...

Ей хотелось кричать, просить о прощении, принести какие угодно жертвы. Она беззвучно плакала. Нужно было говорить с отцом, но кругом были чужие люди. Хотелось сказать сейчас то, чего она не смогла бы сказать ему при жизни.

И она мысленно протягивала к нему руки:

«Пойми, разве я могла поступить иначе? Ведь ты же знаешь. Неужели я должна была умереть? Разве ты не оправдаешь меня?»

Не имея больше сил сдерживаться, она упала на колени возле погребального ложа и, целуя холодные руки, повторяла:

— Прости, прости...

Никиас силой поднял Ию и отвел в ее комнату.

Припадок отчаяния постепенно проходил. Она почувствовала страшную усталость и некоторое успокоение.

Обмытый, умащенный благовониями и приготовленный для похорон труп Эксандра был выставлен на торжественном ложе, в пастаде, лицом к выходу. Венок из листьев украшал его голову. Зелень сельдерея и гирлянды цветов обвивали катафалк; возле стояли большие глиняные сосуды.

Сидя рядом с умершим, Ия смотрела на постепенно изменявшееся лицо. Оно осунулось; около рта и глаз расплывались страшные лиловые пятна. Труп быстро разлагался под влиянием жары.

Чтобы скрыть искажение черт умершего, на его лицо положили восковую маску. Маленькие сосуды с благовониями, спрятанные под складками белой похоронной одежды, несколько скрадывали трупный запах.

В комнате постоянно толпился народ. Друзья и знакомые умершего приходили проститься с ним; Ия механически выслушивала их соболезнования, отвечала на вопросы и уходила, предоставляя прием посетителей Никиасу, который, согласно завещанию, сделался ее опекуном. Она искала уединения и тихо ходила по пустым комнатам стараясь не слышать сдержанного говора и криков плакальщиц, рыдавших возле трупа ее отца. Ей казалось, что она находится не у себя, а в каком-то общественном доме. Чужие, незнакомые люди входили, рассматривали похоронное убранство, расспрашивали друг друга, останавливались около трупа и опять уходили, омыв руки ключевой водой из стоявшего при выходе сосуда, чтобы очиститься от оскверняющего действия смерти.

Ночью, накануне погребения, когда около трупа не осталось никого, Ия опять вернулась к нему и села, стараясь запечатлеть в памяти очень близкие, но уже начинавшие ускользать от нее черты. Освещенная вздрагивавшим огнем светильников, восковая маска делала умершего странно чуждым и подменяла его образ новым — мертвым и страшным. Ия осторожно приподняла маску, чтобы снова восстановить в памяти этот расплывавшийся любимый образ. Но и лицо было совсем чужим, только отдельные черточки напоминали лицо отца.

Она сидела, долго и напряженно вглядываясь, потом опять опустила маску. Отчужденность от умершего чувствовалась особенно остро, и она сознавала себя вдвойне виновной перед ним: рядом с его трупом она не находила в себе поглощающей полноты скорби; откуда-то из глубины души, против ее воли, неожиданно прорезались мысли, не связанные с умершим, почти похожие на радость от сознания того, что она живет. Сейчас же она отбрасывала их, и острота ее горя увеличивалась болью раскаяния и стыда. Не вытирая катившихся по лицу слез, она пробовала оправдываться и просить прощения. Потом ей показалось, что он наверное все поймет и что у нее нет преступления перед отцом. Она почувствовала облегчение, и печаль ее сделалась чище и глубже. Рядом с этой печалью, нисколько ее не оскорбляя, росла нежность к Орику и какое-то особенное чувство уверенности, что он успокоит и утешит.

Незаметно для себя, она на несколько минут уснула в кресле. Ее разбудил Никиас. Вслед за ним подошло еще несколько людей. Ия поняла, что близится время выноса. После короткого сна она почувствовала себя застывшей. От озноба зубы стучали и пальцы плохо сгибались.

Началась церемония последнего жертвоприношения. Потом несколько людей подняли тело умершего и стали отправлять носилки.

Стараясь согреться, Ия куталась в свою темную траурную одежду и, стискивая зубы, мельком взглядывала на Никиаса, с трудом понимая, что он говорит ей какие-то слова утешения. Ей особенно врезалось в память странное расположение складок плаща, покрывавшего покойника, — к подоткнутым под ноги краям разбегались мелкие ровные морщинки так, как если бы под ними было что-то круглое и мягкое.