Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 1

В темноте горькая усмешка тронула губы отца: посох ли ты в дороге или камень на шее? Бесшумно подошла кошка и залезла, мурча, на грудь Фёдору.

— Брыська, брысанька! — гладил он её.

На соседнем подворье три жалейки, расходясь, теряя друг друга и снова собираясь в согласие, все пели и пели.

— Как душевно княжич московский выводит, — сказал Александр Михайлович.

Фёдор отшвырнул кошку, опять сел:

— Ду-шевно-о! А есть ли душа-то у кого-нибудь в роду Даниловичей?

— Знаешь ли, Федя, странно, может быть, но вражда моя к ним отчего-то совсем пропала.

— Как? — поразился Фёдор. — Возможно ли даже помыслить такое?

— Да-да... А с нею — гнев. И ненависть испарилась, подобно дыму. Но чему дивлюсь более всего, страх мой перед Узбеком исчез, ни мщения не хочу, ни восстановления справедливости не жаждаю.

— Что же, всё равно тебе, что ли?

— Одно покорство испытываю.

— Домучили тебя, батюшка, до слабости великой. О нас-то подумай!

— Не силе ордынской я покорюсь, но воле Божией. Она — превыше. И вручить себя руце Божией не меньший подвиг, чем склониться перед злом татарщины, подобно агнцу. Тут вера нужна великая и истинная. Вот что я понял. И тебя к тому призываю. Помни, как Спаситель, плача, говорил: «Да минует меня чаша сия, Отче. Но пусть будет воля Твоя, а не моя». Так последуем же Ему, сын мой любимый.

— Батюшка, я не снесу! — взмолился Фёдор.

— На нас есть благословение митрополитово.

— Может, нам к астрологу пойти? — предложил Фёдор. — Пусть заганёт нам по звёздам.

— Аль не знаешь, что горе ходившим к колдунам и ворожившим?

— Тогда что же есть мудрость и где она?

— Понять надо предназначение своё главное, в котором состоит умысел Господень о тебе.

— То есть познай самого себя?

— Да.

— А как?

— Трудность большая.

— Значит, посмотреть со стороны на себя, разобрав дурное и хорошее, основное и наносное? Но чьими глазами посмотреть: матери моей, твоими иль вон Семёна Московского? И почему это будет истинным? Почему верить, что их взгляд на тебя безошибочен и их суждения не есть заблуждения? Сам ли ты тогда познаешь себя или отдашь себя на суд других?

— Стань пред глазами Создателя твоего в понимании грехов и несовершенств твоих, в надежде на милость и суд Его правый. Тогда и познаешь себя. И отделятся зерна от плевел. Но не всю ли жизнь положишь на усилие это? О, знал бы ты, что такое смирение! Через какие муки и размышления к нему дорога лежит. Простить можно и от слабости. Смирить себя много сил надобно. Но только тогда прежнее пройдёт и соделается всё новое. Не дивись человеку, достигшему на земле великого достоинства, — дивись тому, кто презрел земную славу и отвергся её.

Говорят, когда час смерти близок, душа человека остаётся только на кончике языка и в глазах.

...И ничем, ничем, ничем не вернуть ушедшую жизнь.

А Псица всё переливалась зелёной сверкающей слезою.

В день празднества, перед тем как идти во дворец, Семён всё менял рубахи: то васильковую наденет, то тёмно-гвоздишную. Чесало из слоновой кости бесперечь вынимал, оглаживал то власы чёрмно-русые, то такую же рыжеватую бороду. Глаза его зелёные, цвета болотной ряски, были задумчивы. Он не замечал, с каким любопытством наблюдают за ним братья.

— Вань! — толканул брата Андрейка локтем в бок.

— Ага.

— Кто-то ему тут поглянулся.

— Знать, не без этого.

— А Настасья?

— Пускай её.

— Мы ничего не видали, не понимали?

— Ни што, конешно. Аль ты видал? Я, например, ничего не видал.

— Ну и я тоже.

Все приглашённые должны были собраться в ханском дворце, а уж оттуда ехать неподалёку в степь на берег Итили, где состояться должны были игра и ристалища, а также готовилось угощение на свежем воздухе.

Узбек недавно провёл ежегодный военный смотр. Это большое событие в жизни Орды, громоздкое и утомительное. Воины, являясь на смотр, должны были иметь при себе продовольствия на год, лук, тридцать деревянных стрел, колчан и щит. На двух человек должна быть захвачена лошадь, на каждые десять человек — одна кибитка, две лопаты, кирка, серп, пила, секира, топор, сто иголок, верёвка, котёл. Всё оказалось на месте и в исправности. Но темники умучились. Хану и царевичам тоже надоело. Всем хотелось хорошо - развлечься.

Сегодня доступ во дворец свободен. У входов в ожидании выезда томится множество приглашённых. В глубь покоев мало кто заходит. А вот Семён, оставив братьев, не спеша, но с озиркой как-то там сумел незаметно раствориться. Там была бирюзовая прохлада подкупольных Пространств, мраморных полов, свежее журчание арыков во внутренних двориках, цветастые пятна ярких ковров, лепет питьевых фонтанов в бронзовых чашах, посвист разноцветных птиц в развешанных клетках. Там были тишина и слабое колыхание шёлковых занавесей.

— Узнаешь меня?

— Едва-едва, — Семён отпрянул от неожиданности, хотя какая уж тут неожиданность! Разве не её он искал и желал встретить?

— Я — Тайдула.

— Разве тебя забудешь! — Он боялся взглянуть ей в лицо, только видел бусы-глазенцы, багровые, крупные. — А говорила, любишь с ресничками? — Он тронул пальцем бусину.

— Я когда-то боярышник в косы вплетала. А потом перестала. Женщины переменчивы, князь... А ты, слышала, женат?

— Откуда слышала?

Она засмеялась гортанно и мягко:

— Всё-таки Тула — мой улус. А там иногда становится известно, что делается в Москве.

— Ну и что теперь?

— Ништо.

— Ты ко мне переменилась?

— А ты разве нет?

— Собой ты личиста и говорить речиста.

От неё исходил вкрадчивый, сладко-тонкий запах, какой издают распускающиеся тополя.

— Приветливы твои уста и речь, как быстрина речная, на солнце играющая, — произнесла Тайдула.

— Как ты говоришь красно и лукаво.

— То есть лживо? Ты это хочешь сказать?

— Ну... примерно.

— Монгольской женщине нельзя верить, да?

— Да уж слова-то твои, как паутина осенняя...

— Ты помнишь меня?

Он всё не мог поднять глаз. Она ждала.

Наконец он решился:

— Да.

— Я люблю тебя, князь. Но долг свой знаю. И не переступлю, — быстрым шёпотом сказала она.

— Разве нет долга перед любовью?

Взглядом она ласкала его лицо, но голос был уклончив:

— Вопрос для философа, не для слабой женщины.

— А ты слабая?

— Очень.

— Хочешь на руки ко мне?

— Очень.

— Ну, иди!

— Нет.

Он шагнул к ней в ярости овладевшего им желания:

— Я тебя ещё спрашивать буду!

— Нет.

Он стиснул её предплечье в скользком атласе рукава. Знал, что очень больно. Но она терпела. Даже бровь не дрогнула, чёрная, неподвижная.

Он с трудом разжал пальцы. Оба перевели дыхание. Он вытер лоб, осыпанный потом.

— Ты действительно царица...

— Ещё нет... Но, может быть, стану ею.