Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 2

— Иди сюда! Если тебе позволяет достоинство твоё, сядь возле меня.

— Достоинство-то позволяет, а не позволяют кости мои. — С нарочитым кряхтением Алексий пристроил себя неподалёку, нагромоздив побольше кожаных тюфяков.

— Ты же был сухопарый? — со смешком произнесла она.

— Я и сейчас голенастый, только руки-ноги не гнутся.

— У нас так болеет вельможа Исабек, — сообщила Тайдула, и голос у неё стал детским, доверчивым. Её охватило странное чувство, будто время полетело сквозь неё назад, а она не пытается сопротивляться; ей хотелось, чтоб невидимый человек, сидящий где-то поодаль, в самом деле стал ей отцом, чтобы ему можно было верить, подчиняться, надеяться на его защиту и уразумение, что он всё управит к лучшему. Так не было никогда с ней, и она вслушивалась в себя, и ей казалось, она слышит шум воды, обегающей, подмывающей степные наносы, ей казалось, небесное тепло греет ей лоб и веки, а там, меж зазеленевших холмов, по долинам передвигаются стада белых слабых ягнят зимнего окота, иль это позабытые солнцем языки снега?.. Не хотелось возвращаться в шатёр со скрипучими попугаями! Золотые дутые серьги в виде ягод боярышника печально качались вдоль её щёк — последний подарок из Московии от покойного князя Семёна Ивановича.

— Не знаю почему, но что-то подсказало мне, что исцелюсь я с помощью русского митрополита, — произнесла Тайдула, поворотив к нему лицо. — То внушение свыше или я ошибаюсь?

— Один инок в течение десяти лет непрестанно молил Бога о даре исцеления. Наконец получил его и, придя к своему духовному отцу, поведал об этом. Духовник же нимало не похвалил его, а велел ему молить Бога, чтобы забрал дар сей, а дал бы ему видение собственных грехов.

— Изысканно и очень тонко. И это весь твой ответ?

— А ты слушаешь меня?

— Слушаю.

— Но слышишь ли? Главнейшее дело — очищение жизни и совести, обуздание страстей, чтоб произошло обновление сердца, родилась в нём любовь к ближним и постоянная забота о них. Кого ты любишь, царица?

— Предерзкий вопрос! Я ведь женщина и царица!

— Спрошу ещё более дерзко и прямо. Что ты испытала перед тем, как ослепла?

— Ненависть!.. Она и сейчас во мне.

— К кому ненависть? Есть ли что-нибудь, чем ты не обладаешь? Есть ли пределы власти твоей?

— Ненависть к тому, в чём таится угроза для меня.

— Это тебя и убивает. Мы оглядываемся и ищем опасность вокруг, а главная опасность внутри нас и действует незаметно. Не причиняй никому зла даже в мыслях. Думая, что могут произойти несчастья, ты притягиваешь их, чем ярче себе представляешь, тем возможнее, что они случатся, тем больший вред ты нанесёшь себе и другим. Никогда не отвечай злом на зло. Не бери на себя суд и палачество — тебе же станет хуже, и обиду свою этим не уничтожишь.

— Но как мне изжить свою боль?

— Только кротостью и смирением. Ни одного слова не говори во гневе. Даже не ешь до тех пор, пока ни о чём не сможешь думать, кроме еды. Насыщайся с благодарением и кротостью. Как только тебя посетила злая мысль, отставь яства и отбрось кубок с кумысом. Надо понять и навсегда запомнить, что твоя жизнь зависит от Божьего умысла о тебе.

— И муки жестокие — умысел Милостивого? — перебила царица.

— Ко исправлению, очищению, воспитанию души и раскрытию человека духовного.

— Я унижена, поп! — вскрикнула она. — Если бы ты знал!

— Аки уголь раскалённый, ты искры мечешь и всё вокруг поджигаешь. Оставь в себе лишь единую живую искру истины.

— О какой истине говоришь? Ты понимаешь так, что я в заблуждении? Ты сам меня в буйство ввергаешь.

— Унижения посылаются для испытания терпения нашего и смирения.

— При такой власти, как у меня, смирение? Кому ты это говорить?

— Но разве я не митрополит и не русский? Разве не унижен, не попран народ мой твоими сородичами? Разве не спешу я, предстоятель Церкви Православной, по зову нездравия твоего? Если народ русский терпелив, а я стремлюсь смирение познать, помысли, где тут унижение? И не найдёшь.

— Я не для споров призвала тебя, — надменно и холодно сказала ханша.

— А я с тобой и не спорю и не стал бы никогда спорить. Я убеждаю тебя, чтоб помочь выздороветь прежде всего твоей душе. Буду молиться за неё, просить милости буду для тебя. Но и сама ты, царица, попытайся помочь себе. Преломи гордыню, отринь самомнение и возношение.

Она совсем сжалась там, на ковре, в комочек. Поблескивая опереньем, попугаи перелетали из угла в угол, а ветер выл заунывно за стенами шатра.

— Как научиться мне смирению? Это выше моих сил.

— Человеку в духовном усилии всегда должно стремиться быть выше возможностей своих. А достигнуто будет, сколько Бог позволит. Попроси, хотя бы в мыслях, прощения у всех, кого обижала, кому причиняла боль, отрекись от ненависти, изжив её. И муж твой должен сделать то же.

— Он? Ни-ког-да! Ты что?

— Тогда сама о себе позаботься получше. Только злом воздаётся за зло. Не притягивай чёрных духов. Прости всех, кто обижал тебя.

— Обижал? — Впервые за долгое время она засмеялась. Она уже сама забыла, когда смеялась. — Знаешь ли ты, что такое унижение? Испытал ли ты это когда-нибудь? — Мёртвые глаза её вдруг узко блеснули.

— Я знаю, — тихо ответил митрополит, вспомнив Царьград. — Говорю о том, через что сам прошёл.

— Твой опыт монашеский. Он не для царей.

— Мир видит грехи монаха, но не видит покаяния его, слёз и мучений души его. Про то знает лишь Бог один. Почему это не подходит царям? Почему воля к управлению другими не сочетается с волей к исправлению своей судьбы? Самое низкое унижение есть начало возвышения.

Он прикоснулся к её лбу прохладным серебряным крестом. Тайдула затаила дыхание. По её широким скулам заструились слёзы, а лицо оставалось неподвижным. Митрополит отнял крест. Ханша с задавленным рычанием повалилась на шёлковые подушки. Крики её были столь похожи на звериные, что никто из придворных не посмел не только войти в царский шатёр, но даже приблизиться к нему. Толпились в отдалении, шептали:

— Русский поп выгоняет из неё шайтана...

Твёрдо упирая посох, Алексий шёл сквозь расступавшиеся перед ним ряды, глядя поверх согнувшихся спин и бритых татарских голов.

Она кричала долго и грызла руки и рвала на себе одежды, в кровь расцарапывая смуглую наготу грудей. Губы ханши были искусаны, и алые струйки крови стекали на подбородок. Она отказывалась есть три дня и не принимала воды, которую приносили из дальнего степного ключа робкие рабыни. Неслыханно! Она не пустила к себе даже великого хана, который пришёл узнать о её самочувствии, чего не делал уже давно.

— Мой повелитель, я недостойна видеть тебя, — сказала она из-за стены шатра. И Джанибек не узнал её голос.