Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 2

— Значит, зря тебя Кротким прозвали. Кротость — это неподвижность душевного устроения. Кроткий одинаков пребывает и при бесчестии, и при похвале. А ты похвалу-то любишь не меньше, чем покойный братец Симеон Иванович.

— Несправедлив ты и пусторечив, обличитель. По какому праву всех судишь?

— Да я только для разговору молвил. Кого я сужу? Никого не сужу и не смею даже. Я знаю, что есть истинное сокрушение. Его только большим трудом улучить можно, когда будешь воздерживаться, бдеть, молиться и смирять себя, тогда лишь, иссушив сласти похотные, с плотию твоей сросшиеся, сораспнёшься Господу и перестанешь жить страстями. Вот будешь тогда сокрушён. Это не значит печалиться всё время. Это даже и грех, чрезмерная печаль, а страсти сокрушить и волю свою отринуть надо. А это тебе, великий князь, вовсе и невозможно, ибо волю свою ты иметь обязан. А со своеволием и страсти вползают, аки змеи, и душу сосут, и истощают.

— Значит, совсем надежды мне не оставляешь? — Иван Иванович метнул на него недобрый взгляд.

— Не я, не я! Что я? Пыль и прах.

— Ну, так и угомони себя.

— Угомонил. Всё. А слух-то чесать и бесы умеют.

— Батюшка, он и мне надоел, — сказал Митя.

— А ты дерзун, княжич! — тут же нашёлся Восхищенный.

Вдруг из-за сосен бесшумно вышли три тёмных человека. Митя даже вздрогнул, но сразу угадал монахов по их поклонам, по шелестящим голосам:

— Добро пожаловать! Нас преподобный послал лошадей ваших принять да позаботиться о них.

— А как он узнал, что мы идём? — удивился Митя.

— Сердце ему сказало.

Митя наконец разглядел под куколем лицо говорившего. Оно было молодо и измождено.

— Сердце сказало? — переспросил Митя.

— Оно. — Монах чуть приметно улыбнулся. — Уж и угощение для вас велено готовить. Похлёбка варится из белых грибов на огуречном рассоле.

— Фёдор, ты, что ли? — тихо спросил Восхищенный.

— Я, брат.

— Благослови, Господь. Вся ли братия здорова?

— Слава Богу. А вас дождём прихватило?

— Еле живы остались. Я вишь какой! Костолом замучил с самой весны.

— Отдохнёшь у нас. Выпользуем. У нас теперь часовенка выстроена во имя Лазаря Четырёхдневного [42], туда больных помещаем.

— Мы ноне ведь чуть не опрокинулись в овраг-то, — всё жаловался Восхищенный. — Я уж батюшку Сергия звать стал, возопил велико. И вишь, живы!

Монах молча кивнул и поспешил вслед за братией к лошадям.

— Это знаешь кто? — шёпотом оповестил Восхищенный. — Это ведь сын игумена Стефана. Хотя и рыкал он на Сергия, а сына к нему привёл, в Троицкий монастырь. Как сейчас помню, лет пять назад, как раз на Красную горку, его и постригли. Тогда же и на Сергия сан возложили. Уж так он отказывался! Епископ даже прикрикнул на него. И братия вся очень просила.

Через двадцать лет неприметный монах, племянник преподобного, станет основателем Симонова монастыря, одной из самых крупных и богатых московских обителей.

Всё был лес и лес, и вдруг он расступился, и дальше идти некуда — частокол. Плотный и высокий. А из-за него только купол церковный видать. Но вдруг и частокол расступился. Это ворота раскрылись. А кто их открыл, неведомо. Будто сами собой изнутри распахнулись.

Едва ступили в ворота, Митя ещё и глаза на чём остановить не знал, как Восхищенный радостно воскликнул:

— A-а, ба! Купец Иван Овца тута! Чего делает? Не иначе вклад привёз! — Будто ему этот купец родня дорожайшая.

Иван Иванович же быстрым шагом пошёл, почти побежал к высокому худому монаху и пал перед ним ниц в земном поклоне, прямо на мокрую траву, в белом своём атласном плаще.

«Это он!» — толкнулось в сердце у Мити. И тут же купец закричал диким голосом:

— Это он! Так это он? А я-то, несчастный?! Ах, ангелы святые, легионы! — И, схватив себя за голову, понёсся куда-то в глубь двора.

Восхищенный тихо смеялся и от счастья стал весь в морщинках, а Сергий всё повторял великому князю, обнявшему его колени, то ли «утишься», то ли «утешься» — не разобрать.

Но вот отец наконец поднял склонённую голову:

— Я Митю привёл благословить.

— Вот славно, — так же неразборчиво и быстро сказал Сергий. — Келии вам приготовлены. И снедь в трапезную уже подали. — Он как бы сам смущался и спешил, речь его была невнятна, благословляющее знамение легко, без касания. Только Мите он положил руку на голову. Дядька едва успел сдёрнуть с княжича шапку.

Митя сказал:

— У тебя рука тёплая.

Чёрный куколь качнулся, и улыбка тронула сухие уста Сергия.

— Будь ему духовником и заступою, — сказал отец каким-то незнакомым от волнения голосом.

Сергий поглядел на Митю сверху вниз тёмными внимательными глазами.

— Будешь? — спросил Митя.

— Раз батюшка твой просит... — Голос у него был высокий и чуть надтреснутый, как бывает у колокольного подголоска.

Келию, куда привёл их всё тот же Фёдор, тускло освещала сальная свеча в железном поставце, вдоль стены — ложе, узкое и жёсткое.

— Как же вы тут спите? — удивился Митя.

— Монахам нужно не на мягкое ложе, а на землю легание для усушения тела и души.

— Зачем?

— Иначе толсты и жирны будут, невоспарительны.

— А я мягко сплю, да не толст, — сообщил Митя.

— Ты-то конечно!

— Скажи, как всё-таки Сергий узнал, что мы к нему приедем? — Это не давало Мите покоя с самой горы.

— Он весь день дрова рубил, потом, перед закатом уж, остановился да говорит сам себе: нет, не грешники Они, кто взбирается сейчас на Маковец...

— А ты слышал?

— Да, я же поленья носил, рядом был, слышал.

— Но неужто игумен сам дрова рубит? — не поверил Митя.

— Он у нас первым всякое послушание исполняет. Можем ли мы лениться при таком игумене? Если только никакой совести не иметь. — Фёдор прямо пальцами снял нагар со свечи и не поморщился.

Батюшка, не скинув сапог, лежал, руки за голову, и ни о чём не спрашивал, углублённый в свои мысли.

— У нас все трудолюбивы, — повторил монах. — Приходи к нам почаще.

— Меня сам преподобный исповедовать будет, — похвастал Митя. — Вот грехов накоплю и опять приеду.

— Копи, — согласился монах, — только старайся не слишком много. — И, уходя, обернулся: — Наш преподобный всегда повторяет: не надо заноситься.

— Ладно! — пообещал Митя.

— Все учат, — вдруг внятно произнёс отец, не открывая глаз. — И здесь-то все учат.

— Подвинься, батюшка, я к тебе под бочок, — попросился Митя. — А свечу не гаси. Хорошо?

Только они угнездились, прижимаясь друг к другу, даже задремать не успели, как дверь, скрипя, приотворилась, и в ней показалась некая рожа, преизрядно всклокоченная и моргающая.

— Дозволь войтить, великий князь? — прохрипел голос. — Аль уж почиваешь?

— Завтра! — притворяясь сонным, пробормотал Иван Иванович.