Александр Павлов - У ступеней трона

Но Елизавета Петровна опять опустила голову, опять резкая морщинка легла между ее бровями, и опять воцарилось молчание. Тяжело ей было сказать это решительное слово. Снова нынешнюю Елизавету заменила прежняя робкая девушка, снова, как и прежде, когда ей советовал Ягужинский, не обращая внимания на верховников, воссесть на прародительском престоле, в ней родилось опасение, что эта задача ей не по силам, что императорская корона придавит ее своею тяжестью и что, далекая от тяготы, которую несет с собою царская порфира, она будет гораздо счастливее и гораздо спокойнее.

Однако нужно же было отвечать. Ее ответа ждали, на нее смотрели, и, когда она подняла голову, она видела, каким лихорадочным блеском горят все глаза, устремленные на нее. И в душе ее, охваченной сомнением, уже было подсказавшим ей отказ от решительных действий, проснулась теперь жалость ко всем этим людям, так охотно несущим за нее свои головы. Она вдруг поняла, что если ей тяжело вымолвить решительное слово, то одинаково тяжело также огорчить все эти верные ей сердца отказом, и она, растерянная, с краской смущения, проступившей на ее щеках, прошептала:

— Я не знаю, что сказать, но я не могу, друзья мои, сейчас решиться.

Легкий вздох сожаления колыхнул десятки грудей. Ярко горевшие на минуту глаза точно потухли, оживленные лица потускнели.

— Эх, ваше высочество, ваше высочество! — проговорил, качая седою головою, Нарышкин. — Не жалеете вы нас, так это пустое дело, а вы и себя не жалеете.

Елизавета развела руками и бросила смущенный взгляд на Разумовского, точно прося его помощи, точно ожидая, что он поддержит ее в эту трудную для нее минуту. Но прежде чем Разумовский успел открыть рот, Лесток, сидевший по другую сторону принцессы, нервно щелкнул крышкой табакерки, которую держал в руках, и заметил, говоря специально для Елизаветы Петровны, но обращаясь не к ней, а ко всему собранию.

— В таком разе, государи мои, — начал он, стараясь шепелявостью замаскировать сильный акцент, слышавшийся в его речи, — в таком разе видно по всему, что ее высочеству наши услуги ненадобны, а посему, так как время уже позднее, расходитесь по домам да не пеняйте на нас лихом, что мы потревожили вас в такое неприглядное время.

Эти слова укололи Елизавету Петровну. Лицо ее вспыхнуло ярким румянцем, она бросила на своего лейб-медика гневный взгляд и резко сказала:

— Кажись, Герман Генрихович, ты о моих тайных мыслях не осведомлен и за меня решить дело не можешь. Я еще ничего не сказала — ни да, ни нет, а ты уже спешишь за меня от их услуг отказываться.

По обрюзглому лицу Лестока прошла хитрая улыбка.

— Я, ваше высочество, — отозвался он, — ваших мыслей не предрешаю, и, если вам угодно отдать приказание, вам никто не мешает это сделать тотчас же, тем более, говорю вам, что медлить не только нечего, но и нельзя. Время к делу теперь самое подходящее, а если мы то время упустим, то потом, пожалуй, ничего не выйдет. Я чаю, что меня в сем и Алексей Григорьевич поддержит, что и он так же, как и я и как все наши друзья, думает.

— Совершенно правильно, — заговорил наконец Разумовский, — я уж про то ее высочеству осмелился говорить.

Коли желает она императорскую корону восприять, то пусть на сие немедля решается.

Елизавета окончательно потерялась. Она чувствовала, что отступать было нельзя, что медлить было невозможно и приходилось одно из двух: или наконец вымолвить ожидаемое с таким нетерпением всеми решительное слово, или же наотрез отказаться от своего замысла. И она, повинуясь вдруг какому-то тайному голосу, повинуясь внезапно вспыхнувшей энергии, торопливо, точно боясь, что в ней проснется опять робость, выговорила:

— Пусть будет так! Коли вы считаете, что мне следует восприять императорский скипетр российской державы, объявляю вам на то свое согласие и прошу приготовиться к решительным действиям. Герман Генрихович и Алексей Григорьевич укажут вам день, когда к тому приступить, а теперь прощайте, помните, что я надеюсь на вас, что в ваших руках не только моя судьба, но и моя жизнь.

Она поспешно встала, поклонилась всем общим поклоном и вышла из комнаты, а вслед ей прогремел радостный виват, вырвавшийся вместе с облегченным вздохом из грудей всех собравшихся здесь.

Не прошло и нескольких минут, как комната, еще недавно полная народа, снова опустела, а по петербургским улицам снова зашагали таинственные тени, точно расплываясь и тая во мраке.

Левашев и Лихарев шли вместе.

— Слава Богу, — шепотом проговорил Дмитрий Петрович, — наконец-то принцесса изволила стряхнуть с себя эту проклятую робость.

— Тише, — остановил его Лихарев, — не говори на улице! Этого ночного мрака нужно бояться даже больше, чем светлого дня. Ты видишь, кругом какая темь; кто поручится, что в этой тьме не притаилось чье-нибудь ухо. Поудержи немного свой язык, успеем наговориться, когда придем ко мне.

Но наговориться им, однако, не пришлось и в квартире Антона Петровича.

Уже шагая по грязному двору и пробираясь к подъезду своей квартиры, Лихарев заметил, что из его комнаты, светлыми полосами врываясь в ночной мрак, падают яркие лучи. Он приостановился, поглядел на окна и досадливо промолвил:

— Кого это нелегкая принесла? Мне, во-первых, страшно спать хочется, а во-вторых, и поговорить по душам не дадут. Наверное, это какого-нибудь гостя принесло: не спится человеку, вот он и забрел с дурных глаз.

Гость, который сидел в комнатах Антона Петровича, оказался поручиком Милошевым.

— Ах, это — Милуша! — воскликнул Лихарев, когда его взгляд упал на розовое лицо юного офицера. — Ну, Милуши-то я стесняться не буду… Изволь-ка, сударь, — обратился он к нему, — надевать свой плащ да убираться подобру-поздорову. Я, братец, смертельно спать хочу, а оставить тебя ночевать тоже не могу, так как, видишь, со мной пришел Митя, а другого дивана у меня не имеется. Ну-ка, ну-ка, уходи, сударь. И завтра можем с тобою увидаться.

Милошев вспыхнул как маков цвет, но не от обиды, а по привычке, и, вместо того чтобы подняться с кресла, на котором сидел, и последовать настойчивому совету Лихарева, отрицательно покачал головой:

— Нет, Антон Петрович, как ты там хочешь, а я уйти не могу: у меня к тебе разговор есть. Надобно мне, Антон Петрович, один секрет сообщить, помнишь, по тому делу, о котором мы с тобой уж толковали.

Антон Петрович пристально поглядел на своего гостя, затем перевел взгляд на Левашева.

— Может быть, я мешаю? — спросил тот.

— О нет, нет, — воскликнул Милошев, — об этом и говорить нечего! Вы не только не помешаете, но даже я буду очень рад, если вы примкнете к тому предложению, какое я хочу сделать.

— Ну, делать нечего, Милуша, — проговорил Лихарев, — от тебя, видно, не отвяжешься! Давай разговаривать! — и, точно приглашая Дмитрия Петровича быть как можно внимательнее, он бросил на него многозначительный взгляд.