Александр Павлов - У ступеней трона

Анна Леопольдовна так была изумлена, что даже пошатнулась.

— И вы можете поклясться в этом? — спросила она, зная, что Елизавета очень религиозна.

— Клянусь! — воскликнула цесаревна.

— И она не покривила душой; Лесток действительно не бывал в доме Шетарди, не считая единственного раза, когда он явился замаскированный, про что Елизавета даже и не знала. Он очень часто виделся с Шетарди, но исключительно в доме итальянца Марка-Бени, близкого знакомого и маркиза, и доктора.

Услышав эту клятву, правительница на минуту опустила голову и задумалась. Сомнения ее не рассеялись, а уверенности в виновности цесаревны уже не было.

— Так, значит, все это — ложь, все это — вымыслы?

Цесаревна горько улыбнулась.

— Ваше высочество, — с чувством проговорила она, — уверять я вас больше не буду… По всему видно, что я потеряла ваше доверие, а словами его не вернешь. Поэтому одно из двух: или оставьте меня в покое и дайте мне жить тихо и мирно, или же назначайте следственную комиссию, арестовывайте меня, пытайте моих друзей… Поверьте, что эти вечные недоразумения, эти разговоры хуже всякой лютой пытки…

На ее ресницах алмазными каплями сверкали слезы. Правительница заметила их и подумала: «Это — слезы обиды… Она обиделась — значит, невиновна…» — и затем сказала вслух:

— Хорошо. Ступайте, ваше высочество… Я подумаю, что сделать…

Елизавета с глубоким поклоном вышла из кабинета и тотчас же уехала домой, вздрагивая каждую минуту и боясь, что правительница одумается, вернет и арестует ее. А когда она уехала, в кабинет, где в глубокой задумчивости сидела правительница, вихрем ворвался ее супруг.

— Опять упустили птичку! — раздраженно воскликнул он.

— Оставьте меня в покое! — досадливо отозвалась Анна. — Я убеждена теперь, что она невиновна…

Принц изумленными глазами поглядел на супругу, топнул ногой и снова вихрем удалился из кабинета!

Елизавета вернулась домой разбитая и утомленная. Этот разговор стоил ей слишком дорого; за полчаса, которые он тянулся, она перестрадала так много, как ей не приходилось страдать уже давно.

— Ну, что, золотая моя? — встретила ее Шепелева. — Нагулялась, повеселилась?!

Цесаревна печально покачала головой, и горькая улыбка скривила ее губы.

— Так-то навеселилась, — ответила она, — что по горло сыта, Мавруша… Вдругорядь меня на это веселье калачом не заманишь…

— Аль приключилось что?

— А приключилось то, что пытала меня правительница словами да обещала и в застенке попытать… — и она вкратце пересказала Шепелевой свой разговор с Анной Леопольдовной.

Мавра Ивановна, когда цесаревна кончила, всплеснула руками.

— Как же теперь быть, матушка? Неужто всю затею бросать?

Елизавета сдвинула брови и твердо сказала:

— Нельзя бросать… Все равно теперь не поверят. Как-никак, а надо теперь до конца дойти, и свою, и ваши головы спасаючи.

— Так, золотая моя, так! — обрадованная решимостью, сквозившей в словах цесаревны, воскликнула Шепелева. — Прикажешь побудить наших?

— Не буди… Дай еще ночку поспать, а утром решим, как поступить… Утро вечера мудренее…

Наступил и следующий день после знаменательного куртага в Зимнем дворце. Настало двадцать четвертое ноября тысяча семьсот сорок первого года.

Елизавета проснулась поздно. Большие английские часы, стоявшие в столовой, уже пробили десять раз, когда цесаревна открыла глаза и, увидев подходившую к постели на цыпочках Шепелеву, не раз заглядывавшую в спальню во время ее сна, пробормотала:

— Заспалась я сегодня, Маврушенька.

— И то заспалась, золотая моя!.. Вставай-ка поскорее. Там тебя давно, почитай часа, с два, один человек дожидается…

Цесаревна тревожно вздрогнула.

— Кто таков? — быстро спросила она, приподнимаясь на локте.

Мавра Ивановна заметила тревогу, вспыхнувшую в глазах ее «золотой царевны», дрожь, пробежавшую по ее полному молочно-белому телу, и поспешила ее успокоить.

— Свой, матушка, свой… Преображенского полка сержант Грюнштейн!

— Что же ты меня, Маврушенька, не разбудила?

— И, золотая моя, нешто это возможно! Ты так-то сладко почивала, что меня аж завидки брали… Ну, а проснулась — изволь-ка подниматься. Теперь куняжиться не дам. Там тебя и Герман Генрихович ждет не дождется…

Елизавета нахмурилась и, одеваясь с помощью Шепелевой, глубоко задумалась. Ей предстояло решить очень важный вопрос: откладывать ли свое намерение, окончательно созревшее в ее душе, до первого удобного случая, как это она хотела несколько дней тому назад, или же, не откладывая, самой создать этот удобный случай. Как она ни была робка, ей казалось, что медлить долее теперь неразумно. Вчерашний разговор с правительницей показал ей ясно, что она должна теперь остерегаться каждую минуту. Вчера ей удалось благополучно выбраться из силков, какие расставила ей судьба, удалось поколебать уверенность правительницы, но никто не может поручиться, удастся ли ей спастись от подозрительности приближенных Анны — сегодня или завтра. Наконец, и сама правительница — это видно по всему — настроена враждебно. Она знает слишком много, чтобы слишком долго верить в невиновность ее, Елизаветы. Вчера она размягчилась сердцем, может быть, просто в нужную минуту потеряла энергию, но сегодня она может передумать и послать Ушакову приказание арестовать ее. И тогда она, Елизавета, погибла. Хотя она и дала правительнице коварный совет назначить следственную комиссию, но она прекрасно понимала, что не только что на пытке, а под одним взглядом холодных стальных глаз Ушакова Лесток, трусливый до глупости, выдаст ее головою… Значит, медлить было нельзя. Да и чем скорее окончится это неопределенное положение, чем скорее пройдут тревоги ожидания, тем лучше. Все равно идти назад немыслимо; правительница не поверит — так лучше же дойти до конца. И, остановившись на этой мысли, Елизавета подняла глаза, полные слез, к образу Казанской Богоматери, кротко глядевшему на нее из своей жемчужной ризы. В это время огонек лампады вспыхнул, бросил на темный лик иконы трепетный отблеск, и цесаревне показалось, что священное изображение ожило и послало ей ласковый, ободряющий взгляд. Елизавета Петровна перекрестилась и твердым шагом направилась в уборную, по которой, дожидаясь ее, грузными шагами ходил Лесток.

— Доброе утро, Герман Генрихович, — поздоровалась она с ним, — что новенького скажешь?

Лесток вздернул плечами и пробормотал:

— Я дурной сон видел, ваше высочество!

— А какой? — спросила Елизавета, расчесывая перед зеркалом свои густые, пышные волосы.

— Будто меня колесовали.

Насмешливая улыбка тронула губы цесаревны и затерялась в глубине глаз.