Виктория Холт - В ожидании счастья

Было решено, что с учетом заболевания тетушек оспой нам следует покинуть Шуази и отправиться в Ля Мюет. Я была, конечно, рада оказаться ближе к Парижу. Народ тысячами приходил смотреть на наш приезд, и мы были вынуждены выходить на балконы, улыбаться и кланяться людям. Во время правления дедушки ворота Булонского леса были закрыты, но мой муж приказал открыть их, чтобы народ мог гулять там, где ему нравится. Это привело всех в восхищение, и желающие могли приходить к замку уже к шести часам утра, надеясь хоть мельком взглянуть на нас. Поскольку Людовик ничего так не любил, как доставлять удовольствие народу, а мне больше всего нравилось, чтобы меня обожали, то мы были счастливы.

Людовик мог находиться среди народа без охраны, неофициально, прогуливаясь пешком. Однажды я выезжала из замка, а он возвращался домой. Когда я увидела его, то соскочила с лошади, передала ее одному из стражников и побежала навстречу мужу. Люди молча наблюдали за нами, а Людовик обнял меня и расцеловал.

Раздались громкие возгласы одобрения. Некоторые женщины стали вытирать глаза — их эмоции можно было вызвать так легко. Людовик взял меня за руку, и мы пошли обратно в замок, люди следовали за нами, а когда мы оказались в своих покоях, нам пришлось появиться на балконе, и народ продолжал приветствовать нас и не хотел отпускать.

— Да здравствуют король и королева! Да здравствуют Людовик Желанный и наша очаровательная королева!

Это было прекрасно. Людовик и я держались за руки, целовали друг друга, и я посылала воздушные поцелуи толпе. Это был очень счастливый день, и, конечно, о каждом подобном случае сообщалось моей матушке. Кажется, она наконец, была довольна мною и писала:

«Я не могу передать свою радость и удовлетворение от того, что узнала… Королю — двадцать лет, королеве — девятнадцать, и они действуют с человеколюбием, благородством и осмотрительностью. Помни, что религия и нравственность необходимы для получения благословения Бога и для завоевания и удержания привязанности вашего народа. Я молю Господа, чтобы он не оставил вас без своего попечения творить добро вашему народу, о благополучии вашей семьи и твоей матери, которой вы подаете новую надежду. Как я люблю французов! Какая жизнеспособность в их могущественном государстве!» Как всегда, она добавляла: «Только одно замечание — в них слишком много непостоянства и фривольности. Путем исправления их морали можно осуществить счастливые перемены».

Она была, как всегда, права. Французы были, конечно, самым непостоянным народом в мире.

Естественно, первое, что я сделала, став королевой Франции, так это избавилась от нудной мадам Этикет, и свобода, я думаю, ударила мне в голову. Как королева я могла задавать тон при дворе. Народ обожал меня; я знала, что все молодые придворные с нетерпением ожидали наступления чудесного времени. Смех, который я могла так легко вызвать, звучал музыкой в моих ушах. Мне надоели все эти старые дамы. Я собиралась завести друзей — таких же молодых и жизнерадостных, как я. Я говорила множество глупостей и считала, что люди, которым больше тридцати лет, уже дряхлые старцы.

— Я не могу понять, — заявляла я легкомысленно, — как люди подобного возраста могут приезжать ко двору.

Меня поощряли мои знакомые дамы, которые от души смеялись надо всем, что я говорила. Как я не любила принимать пожилых дам, которые приходили выразить свои соболезнования. Как ужасно они выглядели! Я шептала из-за веера принцессе де Ламбаль, что столетние пришли повидаться со мной. Она хихикала, и мы были вынуждены скрывать наши лица за веерами, поскольку пришедшие выглядели как вороны в своих скромных платьях в «стиле Святого Мавра»: все они носили черные чулки и черные перчатки, чепцы, как у монахинь, и даже их веера были сделаны из черного крепа.

И вот я со своими фрейлинами сидела в ожидании приема. Я слышала, как молодая маркиза де Клермон-Тонер хихикает за моей спиной. Она была веселым миниатюрным созданием, и я обожала ее за готовность смеяться по любому поводу. Я слышала, как эта легкомысленная женщина заявила, что ей надоело смотреть на старушенций и что она сядет на пол. Никто об этом не узнает, так как платье Ее Величества и дам, стоящих в первом ряду, скроют ее. Когда самая черная из черных ворон склонилась в поклоне передо мной, я быстро взглянула через кринолин и не могла сдержать своих чувств, как ни старалась. Я приложила веер к губам, но этот жест был замечен, как я поняла по взглядам старых принцесс и герцогинь. Когда я заговорила, то в моем голосе звучали нотки смеха, я не могла пересилить себя.

Как только церемония закончилась, я удалилась в свои апартаменты, где мои фрейлины и я хохотали почти до истерики.

— Как вы думаете. Ваше Величество, они видели? — спросила малышка Клермон-Тонер.

— Какое мне дело, если они и заметили? Должна ли королева Франции считаться с мнением… такого старья, как они?

Все сочли, что это очень смешно. Но несколько странно, что скоро весь двор заговорил о моем легкомысленном поведении на этой траурной церемонии, а пожилые дамы заявили, что они никогда больше не придут засвидетельствовать свое уважение «этой маленькой насмешнице».

Когда я услышала об этом, то громко рассмеялась. Я была королевой Франции, какое мне дело до этих старух? Они были такие чопорные, и если не появятся больше при дворе, то тем лучше для меня.

Мое поведение во время траурной церемонии обсуждалось повсеместно. Так же было и с моим глупым высказыванием относительно лиц в возрасте более тридцати лет, что они слишком стары, чтобы пребывать при дворе. Я забыла, как много людей свыше тридцати лет меня окружало.

Мои враги сочинили песенку, которую можно было расценить как предупреждение мне:

Итак, если я буду дурно вести себя, то они выпроводят меня. Это должно было напоминать о непостоянстве людей.

Несмотря на то, что я была легкомысленной особой, все предполагали, что я оказываю большое влияние на короля. Он явно потворствовал мне и всегда стремился любым способом доставить мне удовольствие. Я знала, что моя мать и Мерси хотят, чтобы я руководила им с их помощью, и я представляла себя в роли советника короля.

Как я узнала, этот неприятный маленький стишок распространялся друзьями герцога д'Агийона, несомненно, он и сам приложил к нему руку. Он был большой поклонник мадам Дюбарри, которую теперь благополучно поместили в монастырь для знатных дам, но сам он все еще находился при дворе, чтобы досаждать мне. Мой муж обещал отправить его в ссылку. Я не хотела этого, поскольку знала, что означает для мужчин, подобных ему, быть высланными из Парижа, поэтому я попросила короля лишь снять его с должности.