Виктория Холт - Исповедь королевы

— А если это не увенчается успехом, если в толпе будут вооруженные мужчины и женщины, если разгорится бой? — спросил король.

— Тогда, сир, во главе войска вы пойдете в Рамбуйе. Там вы составите план, как соединиться с силами в Метце.

— Гражданская война? — спросил король.

— Это более предпочтительно, чем революция, сир! — ответил ему Аксель.

— Но это значит, что король будет подвергаться опасности! — сказала я.

— Мадам, в данный момент подвергаетесь опасности вы! — возразил Аксель.

Король колебался. Я знала, что произойдет. Он поедет туда, но никогда не даст разрешения стрелять в женщин. Замечательный план Сен-При провалится, потому что мой муж никогда не проявит твердость.

Я должна была быть с ним. Я была убеждена, что мне необходимо остаться рядом с ним. Кроме того, я не желала, чтобы он столкнулся с опасностью, которую я не смогу разделить с ним.

Я повернулась к нему и сказала:

— Думаю, мы должны быть вместе. Ты должен сейчас уехать вместе со мной и со всей семьей в Рамбуйе!

Король колебался. Потом он решил, что не может бежать. Он должен встретиться лицом к лицу с этими людьми.

Итак, мы все говорили и говорили, а тревога Акселя все росла. Нам принесли известие о том, что наступающие находятся уже чуть ли не в самом дворце. У некоторых из них были ножи. Они выкрикивали угрозы. Они жаждали моей крови. Они хотели отвезти короля в Париж.

— Сир, если вы позволите этим людям увезти вас в Париж, вы потеряете корону! — сказал Сен-При.

Некер, который опасался потерять свою популярность у народа, был против плана отъезда в Рамбуйе. И Луи колебался между мнениями этих двух человек. То он вдруг поворачивался к Сен-При со словами:

— Да, да, мой дорогой граф, вы правы. Мы должны поступить именно так!

А потом, в следующую минуту, он говорил Некеру:

— Вы правы. Я должен проявить твердость!

Затем — мне:

— Мы должны быть вместе! Мы не должны расставаться!

А между тем решительные моменты проходили. Я подозревала, что именно этого Луи и хотел. Ведь тогда ему не нужно будет делать выбор. Обстоятельства сделают это за него. Таким он и был всегда. Вот почему мы теперь балансировали на грани революции. Теперь я так ясно понимаю это… Я вспомнила все шаги, которые привели к нашему падению, и множество шансов, которые давала нам судьба. И каждый раз Луи колебался до тех пор, пока не становилось уже слишком поздно и решение уже не зависело от него.

Внизу, во внутреннем дворе, лошади нетерпеливо били копытами, а слуги ожидали приказаний. Они все ждали и ждали. Дождь изливался потоками, и женщины из Парижа обмотали головы юбками, чтобы защититься от дождя. Они выкрикивали друг другу непристойные замечания, и все их слова были о королеве.

И вот они уже в Версале… Замерзшие, промокшие, злобные да еще опьяненные, потому что по пути они совершали налеты на винные магазины.

Вслед за толпой ехал Лафайетт с Национальной гвардией. Мы не были уверены в том, что он собирался сдерживать их. Мы никогда не были уверены в Лафайетте. Кроме того, его действия всегда были запоздалыми и потому неэффективными. Мы подозревали, что он вовсе не был так уж страстно увлечен этой революцией, хотя и сделал все, что мог, чтобы вызвать ее. Его вдохновляли американские идеи и идеалы. Несомненно, его воображение рисовало ему непродолжительный конфликт, а затем — новую нацию, построенную на останках старой, где расцветут свобода, равенство и братство. Но теперь он имел дело не с отрядом колонистов, сражавшихся за идеалы свободы. Его армия состояла из агитаторов и проституток, мужчин и женщин, вскормленных на зависти. Они все время требовали крови, но не потому, что желали свободы, не потому, что хотели построить новый образ жизни, а потому, что жаждали мщения. Лафайетт был человеком чести. Должно быть, он осознавал это. Он знал, что возбудил ярость у похоти, жадности, зависти, лени, алчности, гнева и гордости — у всех семи смертных грехов. Полагаю, ему было нелегко.

Но сам тот факт, что там была Национальная гвардия вместе со своим командиром, говорил о том, что это был необычный штурм. За всем этим скрывалась определенная цель. И если цель женщин состояла в том, чтобы убить меня, то целью гвардейцев было доставить короля в Париж.

Город окутал туман. Он просочился во дворец. Его клочья висели повсюду, словно серые призраки. Нападающие уже окружили нас. Я слышала, как они скандировали: «Du pain. Du pain» [132] «Хлеба! Хлеба!» (фр.) .

Потом я услышала свое имя. Они требовали королеву. Они хотели насадить ее голову на пику. Они собирались сражаться за мое тело. Они сделают кокарды из моих внутренностей. Они вырвут мое сердце и отнесут его в Париж. Они перережут мне горло своими мясницкими ножами. Они затолкают мне в глотку черствый хлеб, который они вынуждены есть, и заставят меня съесть его, прежде чем задушить меня.

Я старалась думать о своей матушке, которая учила меня, что я никогда не должна бояться смерти. Когда она придет, я должна приветствовать ее, потому что она означает конец всех земных печалей. «О, моя матушка, как я рада, что ты не дожила до того, чтобы увидеть этот день!» — думала я.

Я думала о своих детях. Несомненно, они не принесут им вреда. О боже, что же будет с нами?

Спокойствие короля помогло всем нам. Он отказывался верить, что его добрый народ может принести вред кому-нибудь из нас. Они не сделают ничего плохого даже мне, ведь они знают, как это огорчит его. А когда они сказали, что пошлют делегацию женщин, чтобы вести переговоры с ним, он заявил, что будет счастлив принять их.

Для переговоров с королем, были избраны пять женщин. В качестве своей представительницы они выбрали Луизон Шабри, цветочницу необыкновенной красоты. Она, несомненно, была хорошо упитанна. Таким образом, было очевидно, что не все парижане голодали.

Я поняла, что это — самоуверенное создание. Однако оказавшись лицом к лицу с королем с его учтивыми манерами, она была смущена и лишилась дара речи. Ведь даже Луи, хотя он был так не похож на своего деда, все же унаследовал в некоторой степени ту ауру, которая окружала его предков. Самоуверенная Луизон вдруг осознала, что она находится в присутствии королевской особы. Она могла только таращиться на него в изумлении и бормотать: «Хлеба, сир!» Возможно, этот долгий марш под дождем был слишком труден для нее, или же ею овладело волнение, но она вдруг потеряла сознание и упала бы, если бы король не подхватил ее.

Он позвал своего врача, и девушку привели в чувство. Потом он поговорил с ней о ее несчастьях, и единственное, что она могла — это смотреть на него своими округлившимися от изумления глазами и бормотать: «Да, сир! Нет, сир!»

Ах, если бы с ними со всеми можно было так же легко справиться, как с Луизон?