Слав Караславов - Низверженное величие

— Что с вами?..

— Ничего, Георгий Михайлович… Ничего…

— Как это ничего? Я же вижу. Вы едва держитесь на ногах.

Девушка мучительно сглотнула, и две крупных слезы скатились по бледным ее щекам…

— У меня украли карточки…

— Когда?

— Еще на той неделе.

— И вы молчите… Как же можно молчать?.. Вот тут у меня есть кое-что. — Он отворил боковой шкаф и достал немного хлеба, сыр и сахар. — Чай сейчас принесет Ивасюк… А до вечера мы что-нибудь придумаем. — Он завернул продукты в газету.

Девушка прижала сверток к груди и сквозь слезы поблагодарила. Перед тем как затворить за собой дверь, сказала:

— Простите, Георгий Михайлович, товарищ Коларов хочет вас видеть…

— Пусть войдет…

Коларов и секретарша разминулись в дверях. Она не успела смахнуть слезы, и Коларов подумал, что у нее погиб кто-то из близких. Какое-то несчастье…

— Да, да, несчастье, — сказал Димитров, — потеряла карточки и целую неделю не ела. Я смотрю — бледная, рассеянная, но мне и в голову не пришло спросить, что с ней… Досадная оплошность, да, очень досадная… Просто эта война сделала нас до известной степени бесчувственными, бесчеловечными…

— Но мы же воюем за победу человечности, — как-то приглушенно сказал Коларов.

— Воюем, но у нас не остается времени посмотреть вокруг себя, мы ищем героизм лишь там, в огне, забывая, что он и в этом молчаливом недоедании, в этом голоде. Надо будет пособирать тут понемногу из наших пайков, чтобы она просуществовала как-то этот месяц. Но какие есть еще люди! Крадут последний кусок хлеба… Долго нам идти к идеалу человечности, долго…

Димитров сделал несколько шагов по кабинету и указал на стул возле стола:

— Прошу вас.

Васил Коларов сел. Он не знал, как перевести разговор на то, что привело его сюда. В последнее время в газетах и по радио участились сообщения о бомбардировках Софии. Была какая-то упорная, планомерная жестокость в этих нападениях английских и американских военно-воздушных сил на беззащитный город. По количеству самолетов, по числу сброшенных бомб было ясно, что трагедия войны не миновала и болгарский народ: иллюзорная война превратилась в жестокую реальность. В нападениях чувствовалось издевательство сильного над слабым. Ужасные налеты воздушных эскадрилий, которые безнаказанно бомбардировали болгарскую столицу, а потом спокойно фотографировали результаты содеянного, заставляли его глубоко переживать трагедию своего народа. Пусть правители глупы, но в чем вина простого рабочего или ремесленника, который работает за кусок хлеба? В эти дни в руки Коларова попал американский еженедельник со снимками разрушенной Софии, он долго рассматривал их, и в груди закипал гнев. Те, кто оттягивал открытие Второго фронта, спешили разрушить этот город только потому, что они не войдут в него первыми. Коларов подозревал их в нелояльности по отношению к советскому союзнику. Эта мысль и привела его к Георгию Димитрову, он хотел поделиться с ним своими подозрениями, а сейчас думал, с чего начать. В общем-то, разговор о человечности — подходящий повод… Тяжело вздохнув, Коларов сказал:

— Новости из Болгарии не очень-то радостны…

— Почему? Что там?

— Они разрушают нашу столицу…

— Они разрушают ее по вине тех, кто с таким легкомыслием держался за фалды Гитлера… — подхватил Димитров и, опершись локтями о стол, долго молчал. Коларов смотрел на его высокий, изрезанный морщинами лоб, на сильно поседевшие волосы, на складку между бровями. Во всей его фигуре было нечто монолитное, суровое и одновременно душевное, то, что может быть свойственно только сильной личности. Димитров никогда не рисовался, не выносил эффектной позы, был чужд личного честолюбия, ему претила лесть. Льстецов он тут же обрывал своим характерным: «Ладно, ладно, хватит уж…»

И сейчас, глядя на его пышные волосы, сильные руки с короткими пальцами, как бы ощупывая взглядом темный поношенный костюм, Коларов невольно сравнивал его со знакомыми или случайно встреченными людьми. Некоторые из них были смешны своим стремлением любыми средствами завоевать уважение, как-то выделиться, чем-то блеснуть — золотыми часами, чужой ли мыслью. Другие хвастались мнимыми подвигами, считали, что их недооценивают, мечтали о великих делах, всегда старались переводить разговор на себя. Пик славы Димитрова пришелся на времена Лейпцигского процесса, когда он стал символом борьбы с фашизмом, захватившей весь земной шар, но он никогда не принимал позы мудрого вождя, ступившего на пьедестал бессмертия. Он был слишком земным, чтобы позволить себе что-нибудь в этом роде, да и смерть Мити вырвала его на некоторое время из водоворота напряженных будней, сделала мягче и созерцательней. Коларов впервые видел его таким, он начал даже бояться за него. В железном Георгии Димитрове появилась тонкая трещина, называемая отцовской любовью, о которой и сам он, наверно, не подозревал. Правда, люди, окружавшие его, давно могли ее приметить, зная, как он любит детей, сколько времени отдает встречам с пионерами, с «будущим человечества», как он их называет. Тот факт, что он усыновил дочь прославленного китайского революционера и сына болгарского коммуниста, давно должен был сказать им об этой слабости несгибаемого борца. И, словно уловив ход мыслей Коларова, Димитров опустил ладони на стол и сказал:

— Бомбят… Убивают… Но почему же дети должны гибнуть под бомбами?.. За что?.. В чем они виноваты?..

— А нельзя ли тут что-нибудь сделать?

— Что?

— Попросить союзников прекратить бомбардировки. Когда я слышу об их налетах, начинаю думать, что они совершают их специально… Немцы в Афинах и в Белграде, но ни Афины, ни Белград не бомбят… Разрушают нашу столицу, потому что боятся, что Красная Армия их опередит… А уцелевшая Болгария не создаст экономических трудностей победителям…

Мысли Васила Коларова повисли в тишине кабинета. Димитров продолжал стоять, опершись ладонями о стол, словно ничего не слышал. Через приоткрытое окно донесся звон кремлевских курантов. Крыши зданий отяжелели под пластами позднего мартовского снега. От Москвы-реки слабо веяло пробуждающейся весной… Надо что-то делать… Коларов, возможно, прав. Димитров поднял телефонную трубку…

Развигоров не ошибся. Он породнился с главным редактором той самой безответственной газеты. Девушка вроде ничего, но красавицей не назовешь. Такие встречаются везде и всюду. Зато приданое богатое. Отец объявил на свадьбе, что дает за дочерью доходный дом, переписывает на молодых квартиру и весьма крупную сумму денег. Жених сидел возле невесты, уставившись в стол мрачным взглядом пьяницы. Какая-то холостяцкая богема орала в углу ресторана, на все лады восхваляя художника. По мнению приятелей выходило, что его новые полотна гениальнее всего того, что до сих пор создано в болгарском изобразительном искусстве. Гатю Развигоров, гордившийся талантом сына, не скрывал своего благоволения к его друзьям. После каждого тоста он одобрительно кивал. Для Константина Развигорова оказалось неожиданностью, что на свадебное приглашение отозвались весьма высокопоставленные лица. Он не мог понять, откуда у его дяди такие связи. С большинством этих людей он был на «ты». Исключая регентов, за его столиками сидели деятели всех политических толков. Но больше всего Развигорова удивили пладненцы [19] Пладненцы — от «пладне» — полдень (болг.) — одна из политических группировок. . Их представитель тоже поднял тост во славу жениха. Значит, он пришел сюда не для того, чтобы уважить газетчика. Гатю Развигоров, сильно раздавшийся, с глубокими морщинами и кожей, похожей на древний пергамент, с чернильными пятнами на пальцах, только и делал, что с какой-то суровой торжественностью, почти что священнодействуя, поднимал бокал. Он часто обращался к Константину Развигорову, называя его по-родственному Косьо, показывал на незнакомые ему литературные светила с подчеркнутой фамильярностью, представляя его некоторым из них как человека, пренебрегшего министерским креслом. Выходило, что его отказ войти в кабинет Божилова расценивается как большой подвиг. Отец невесты тоже не страдал скромностью, но об этом знали давно.